Я со страху убежал в литературу,

чтоб ни-ни, не растлевать и не насиловать

так алкаш хватает в обе политуру,

коль поллитра под рукою нет — Россия ведь.

Как любой поэт, от мира в омерзеньи,

я свой дом из карт, из дам одних, сколачивал.

В нём они в ночных рубашках бумазейных

на диванах возлежат, свернув калачиком

телеса различных видов и размеров,

я ж хмелел то от одной, а то от нескольких.

Глядь — и нет во мне порывов-изуверов,

а зато в литературу по хуй влез-таки.

Ждал женщину, вернее, поджидал

должна была явиться ниоткуда.

Меня влекла великая нужда,

которая явилась, как причуда.

По-прежнему во мне горела блажь,

без имени, но все-таки родная.

Воспоминаний вычурный коллаж

и кровь текущая из женщины, парная

преследовали только наяву.

Во сне же — никогда не докучали,

и в море женщин я держался на плаву,

хоть волны запах бездны источали.

Я встретил женщину, что некогда ебал,

она, естественно, с другим стояла.

Я ей рукой махнул, она мне свой оскал

в ответ продемонстрировала вяло.

Она меня в те дни не захотела вдруг,

и я не докучал с тех пор ей больше,

но долю львиную писательских потуг

я посвящал лишь ей. И похоть облапошил,

в текст спроецировав. Роскошная пизда

её уже моей мечты не занимала.

А ведь была сия задача не проста,

достичь сего в любви — совсем не мало.

Она сидела напротив,

будучи женой другого.

Я не растворялся в народе,

счастливом от вина дармового.

Она сидела, раздвинув ноги,

между которыми были брюки.

Я утешал себя, что в итоге,

я доберусь до её подруги,

у которой были дырявые джинсы,

а из дырки сияла ляжка.

Нет опьяненья сильнее в жизни,

когда от женщины мне поблажка.

Я тебя держу за пизду рукой,

и влагой пропитаны губы, как губка,

я в печи её шевелю кочергой

а угли очей прикрывает юбка,

задранная. Вот она, зарубка.

Здесь меж стволами, бесценный клад,

подрагоценней медали, кубка,

с ним не в тягость любая кладь

долга, ответственности, поступка.

Я тебя за пизду держу — без неё

я тебя прогнал бы иль уничтожил.

У неё мы добро и зло познаем,

жизни множим и жизнь итожим.

Делов-то — ноги развести,

ты на таблетках, я — здоровый,

ан нет — препоны возвести

не преминула — взор суровый.

Ведь самый страшный твой ущерб,

который понести не хочешь,

что возбудишься ты вотще,

что в первый раз со мной не кончишь.

Но ведь последует второй,

потом без промедлений третий,

а уж тогда оргазм горой

взойдет и вознесет над твердью.

Но ты хватаешься за ложь,

она суть в трусики оденет.

Ты потому мне не даюшь,

что жаждешь времени иль денег.

Делов-то — ноги развести,

но нет — на хуй заводят дело,

коль смог он выгодно расти,

пускают в дело, то есть, в тело.

Залог раскрытых ног не страсть,

а вычисления рассудка.

И греет тело у костра

в холодном Риме проститутка.

Вот тебе и конец любви,

адреналин так упал в крови,

что отослал тебя с глаз долой,

чтобы не спать с твоей мордой злой.

Ты ослепила меня пиздой,

но пред глазами твой взгляд пустой,

не закричу я тебе постой,

был я простак, а теперь простой

не для меня слова «навсегда»

и «никогда» — на меня наседал

общий обычай восторженной лжи.

Ты мне теперь вот тут полижи.

На каблуках, как на ходулях,

и в тесном лифчике, как в сбруе,

девицы шествуют к добру ли,

ко злу — но речи нет о дулях,

показываемых в карманах

раздутых тел грудо-ногастых.

В Евангелиях и в Коранах,

и в разноцветных расах, в кастах

везде, всегда, во всём ночное

людское месиво, дневные

гримасы массы, заливные

луга телес — для всех ручное

блаженство рядом, под рукою

торжествовало над мечтою,

гипертрофированной страстью.

Я жил на даче, за рекою,

и я спускался в сад с террасы

и розы поливал мочою.