Где вы, желанные, влажнещие вмиг?

Всю прячетесь меж ног?

Не любите, что я к вам напрямик,

что стыд и остальное превозмог,

Ну, что же, с вами мне не по пути,

раз не приводит в Рим,

где похоть — это тот же аппетит,

что мы не хлебом — зрелищем творим.

Пока не обесчещёны,

не требуют почету.

Сопротивлялись женщины,

не поддаваясь счету.

Всё мало их, сочащихся

сквозь пальцы и вообще.

Любви учить учащихся

продажности — вотще.

Я помню впечатленье первое,

когда увидел эту стерву я.

Она, с тяжелым подбородком,

и с пухлой талией короткой,

белела блядскою улыбкой,

и представлялась мне голубкой,

которой в этой жизни зыбкой

без пестика печально, ступке.

И потому она готова

скакать на мне, как та Годива,

но эта телом, как корова,

и для меня сие не диво.

То бабою Ягою в ступе

или на курьих ножках в срубе,

она пыхтела самоваром,

опорожняясь самосвалом.

Всю это было много позже,

когда я годик с неё пожил.

А до того дрянного времени

ей не хватало только семени,

которым я был переполнен,

как исполин, который болен

летальной жаждой разрушенья,

летевший в бездну размноженья.

Человек, предельно юный,

без надежды на успех,

он пускал на женщин слюни,

гладя их курчавый мех.

Он стареть не собирался,

он по-прежнему желал,

чтобы в небе оперялся

облаков девятый вал.

Одержимый воздержаньем,

всяк противен был ему.

Заполнял он звучным ржаньем

недоступное уму.

Ошарашенные люди

обходили стороной.

Ну, а он, пуская слюни,

пел привет стране родной,

потому что языкастым

он был только для страны,

где читательские касты

интеллектом не дурны.

Так и жил он, незаметно

перекрикнув океан,

с бурями аплодисментов.

Бурю выдержал стакан.

Я не спрошу: «За что?»,

Но я спрошу: «Зачем?»,

когда мой Бог сочтет,

что время мне врачей

созвать вокруг себя

консилиумом силы,

что с жадностью собак

за мясо укусили.

Cпрошу: «Какой же смысл

в дурных переживаньях,

застопоривших мысль,

замедливших жеванье?»

И мне откроет Бог,

не истину, а суть,

где я в бараний рог

хоть скручен, но не жуть

мной овладеет — нет!

а радость оттого,

что мною мир воспет,

звенящий тетивой

Амура, что не Бог,

а богочеловечек,

народы между ног

позором изувечил.

Бог оживил меня

до самой смерти дальней,

и не залил огня

в священном храме спальни.

К любой мне хочется прилипнуть

или прильнуть, или прилечь,

снять кружевную пелерину

с безумных бёдер, с гордых плеч.

Как грустно мне, что недоступно

мне ваших бёдер большинство,

что брать вас силою — подсудно,

что грех в вас видеть Божество.

Без ваших жизней междустрочных,

без ваших маленьких смертей

ни жизни мне, ни смерти. Точно

как вам — ни крови, ни детей.

Меня пизда волнует больше смерти,

наверно потому, что в ней и жизнь,

и смерть. Она мой облик метит

и миру кажет, крикнув, покажись!

И я послушно строчками являюсь,

а в них — она, властительница дум.

Нет, не в ногах, я между ног валяюсь

вымаливая крупный план их, zoom.

Хоть Бога правота неоспорима,

но как подчас печальна правота

разлуки с той, что прячется незримо,

до времени, пониже живота.

О, как она была прекрасна и влажна,

как жаждала меня, как восторгалась!

Её хозяйка восседала так важна,

в самовлюбленном ритме возгоралась.

Ты взгляд не отводила, ты светила

в ночи знакомства нашего луной,

которая приливом нас сводила

которая за губы нас схватила

и намертво их склеила слюной.