Тебя я увидел насквозь,

вот матка, а вот яйцеклетка

созрела всегда на авось

глядишь, и закапает с ветки

ведь жарко, весна потекла,

и все скоротечно любили

одежду вина, из стекла,

всю выпив, бездумно разбили.

Губам без помады зардеть,

ногам баснословно разжаться.

Мужчине от страсти твердеть,

а женщине в ней разжижаться.

Между ног, между губ, между стенок

вот где хуй проводил бы свой век,

чтоб не мучиться мелкостью темок,

что себе навязал человек.

Что наука? Что даже искусство,

коль горит предо мною пизда,

от которой становится вкусно,

и понятно, что жизнь — неспроста.

Жаль, если женщина хочет прервать

мой неизменно восторженный вопль

лишь потому, что мой Тибр и Евфрат

рай окружают, в который притопал

я, столько вех миновав и девах,

всех возлюбя и любовь ненавидя

лишь потому, что я, щедрый в дарах,

славу свою сквозь толпу ясновидел.

Женщины вяли, морщинились, шли

в старость, которой не знал и не ведал,

в прошлое, в коем лишь жидкие щи,

вещие сны да скончание света.

Новые женщины с кожей, как фрукт,

мясо-молочные, с центром капустным

самозабвенно по-старому врут

чтоб им во чреве до времени пусто.

Две женщины любви изъяты из мечтаний,

богинями они казались издали.

Но вот издал я крик в издательстве желаний

и ягоду прыща в объятьях раздавил.

Одна предстала мне юродивой табачной,

другая оказалась вестницей дерьма.

Эффект лица к лицу, привычный и типичный,

ударил по лицу, разрушив закрома

ума, которым я тщеславился, храбрился,

а был он, как всегда, подвержен той мечте,

что шла от Бога, а не от каприза,

которая оттащит от карниза,

под коим лев с ручищей на мяче.

Все они, лишь под хмельком кончающие,

с комплексами, глупостью и фобиями,

женские свои права качающие,

производных не своих любя, а опиума.

Все они, влюбленные в вибраторы,

а себя секретно ненавидящие,

возомнившие себя ораторами,

вякающие идейки нищие.

Сколько развелось их, недоёбанных,

истеричных, злых, с намеком подленьким.

Жаль гарем, где подавали подданных,

поддававших верно задом потненьким.

Царь природы размножался в неволе,

царь зверей же не хотел — оскорблялся.

Первый — строем проходил под конвоем,

а второй — от клетки обособлялся.

Хоть на царство их и не выбирали,

царь природы сторонился законов

вырождаясь в клетке и умирая,

но хоть с музыкой плодящихся стонов.

О порнография — прекрасная графа

в анкете для измученных мечтаний,

которых наняла на труд строфа,

без оговорок и без замечаний.

Графа лишь истиной заполнена была,

что и до гласности, до рождества Христова

всегда горела, никогда — дотла,

для всех была желанная обнова.

Но вдруг везде возникли лекаря

души, они же инженеры. Вторгшись ранью,

они мечту сажали в лагеря,

пытали ложью, холодом, моралью.

Когда же выплыл реабилитанс

и сексуальных революций крови,

мы пересели в старый тарантас

и затряслись по направленью к нови.

Мне грустно оттого, что вазелин тебе

необходим, поскольку ты шершава.

Мой скипетр у тебя в руке, у пальчиков в гурьбе,

в моей руке пизда, как царская держава.

Я чувствую себя владыкою чудес

поскольку ты была мужчиною недавно.

Но сук отрублен, и чем дальше в лес,

тем больше кровь кипит у фифы-Фавна.

Мне нужна пизда под боком,

чтоб задумчиво писать,

ходит каждая под Богом,

но не все они подстать

той мечте моей бессмертной,

о которой я скулю.

Я манкирую беседой,

и надежды не сулю,

бабе, падкой на словечки

или денежки, увы.

Пусть сочатся, словно свечки

от огня моей любви.

Звоню одной, которой не звонил

дней эдак шестьдесят.

С ней некто, кто ебёт. И я, Зоил,

эссе, как квинтэссенцию досад,

строчу. Потом звоню другой пизде

— заполнена килой.

И я кропаю стих о пустоте,

верней, о полой щели половой.