По временам губы его вздрагивали и нельзя было понять — улыбка ли это, или Шевырев что-то беззвучно шепчет про себя.

Так простоял он долго, потом резко повернулся, точно по команде, и твердыми шагами пошел прочь.

— Где контора? — спросил он у первого попавшегося навстречу рабочего с таким бледным и запыленным лицом, что живые человеческие глаза на нем казались странными.

— Вон. Второй подъезд, — ответил рабочий и остановился.

— Записываться?.. Не берут, — прибавил он не то сочувственно, не то злорадно и улыбнулся, показав из-под тонких синеватых губ широкие, белые, как у негра, голодные зубы.

Шевырев спокойно посмотрел ему в лицо, как будто хотел сказать: «Знаю…» — и, отворив дверь, вошел в контору.

Там уже ждали человек десять, сидевших вдоль двух высоких белых окон. На светлом фоне виднелись только темные силуэты и тускло блестел синеватый блик на чьей-то гладкой лысине, похожей на череп. Безличные и безглазые силуэты повернулись в сторону Шевырева и опять успокоились в терпеливом привычном ожидании. Шевырев стал у двери и застыл, как на часах.

Долго было тихо. Только по временам переговаривались, наклоняясь друг к другу, безглазые черепа у окон, да три конторщика, согнувшись на высоких конторках, шелестели бумагой и так бойко трещали на счетах, точно показывали свое искусство. Потом, наконец, хлопнула внутренняя дверь и толстый короткошеий человек быстро вошел в контору.

— Никифоров, штрафную ведомость! — самоуверенным пухлым голосом крикнул он.

Конторщик бросил перо и стал рыться в груде синих книг, но в это время вставшие при входе мастера безличные силуэты двинулись со всех сторон и сразу столпились кругом него. Стали видны их поношенные пиджаки, рваные шапки, грязные сапоги, серые лица с голодными глазами и повисшие жилистые руки.

— Господин мастер! — сразу заговорило несколько разнообразно хриплых голосов.

Толстый человек грубо и раздраженно выхватил книгу из рук конторщика и повернулся к ним.

— Опять! — неестественно громко крикнул он. — Ведь вывешено объявление. Ну?

— Дозвольте объяснить, — начал высокий и лысый старик, выдвигаясь вперед.

— Да что тут объяснять! Нет работы, ну и нет!.. Заказов нет… Ну? Скоро своих рассчитывать будем. Странное дело!

На мгновение все примолкли и как будто потупились. Но высокий лысый старик заговорил надорванным слезливым тоном:

— Мы понимаем… Конечно, если работы нет… Что ж тут станешь делать. Только что невмоготу… Голодаем… Нам бы инженера Пустовойтова повидать… В прошлый раз они обещали посмотреть…

Его блестящие голодные глазки с мольбой и страхом смотрели на мастера.

— Нельзя! — вдруг неожиданно свирепея, отрезал мастер и весь налился кровью.

— Федор Карлович… — настойчиво, как будто ничего не слыша, протянул старик.

— Я сто раз вам говаривал, — с сильным немецким акцентом, которого раньше не было слышно, но гораздо тише проговорил мастер, — что инженер тут ни при чем!

— Да они…

— Да их и на заводе сейчас нет, — перебил немец и отвернулся.

— А как же экипаж их у подъезда стоит… — заметил кто-то из кучки.

Мастер быстро повернулся туда, и лицо его подернулось холодной злостью.

— Ну… и стоит! Вам же лучше! — насмешливо выговорил он и опять шагнул к двери.

— Федор Карлович! — поспешно выкрикнул старик, порываясь за ним.

Немец на секунду пристально остановил глаза на его лице и даже не на лице, а на лысине.

— А тебе… — медленно и злорадно выговорил он, — и вовсе ходить нечего. Какой ты работник!

— Федор Карлович, — с отчаянным выражением вскрикнул старик, помилуйте… разве я… Я завсегда на лучшем счету…

— То всегда, а то теперь, — притворно небрежно бросил немец, — устарел, брат, пора на покой… Лучше и не ходи, все равно!

Он взялся за ручку двери.

— Помилуйте, я…

Но дверь хлопнула, и старик с размаху уперся в ее желтую, как будто насмешливую стену. Он постоял, развел руками и повернулся, точно хотел сказать:

— Ну, вот… Что ж дальше?

И вдруг все стали надевать шапки и выходить на двор.

Однако они не расходились и столпились у подъезда, как маленькое стадо вьючных животных, головами внутрь. Должно быть, многим и идти было некуда, так бесцельно, не то растерянно, не то равнодушно смотрели они под ноги. Один стал закуривать, а другие внимательно следили за ним. Измятая папироса долго не раскуривалась.

— От ветра-то хоть отвернись, — заботливо заметил кто-то.

— А… чтоб твою мать! — неожиданно крикнул закуривавший, с силой швырнул папиросу о стену и стал, точно не знал, что делать дальше.

— Ведь вот какая история… третий день не евши… — пробормотал зеленый парень и неожиданно улыбнулся, как будто ожидая сочувствия остроумной шутке.

— И четвертый не поешь! — совершенно равнодушно отозвался тот, что закуривал.

Как раз в эту минуту с другого подъезда быстрой и щеголеватой походкой вышел плотный светловолосый господин с приподнятыми пушистыми усами. При виде его почти неуловимое движение пробежало в кучке рабочих. Они как-то нервно дрогнули, двинулись вперед и стали. Только один старик снял шапку, обнажив свою грязную лысину. По плотному лицу инженера скользнула короткая тень. Он как будто хотел что-то сказать, но вместо того выразительно пожал плечами, укоризненно посмотрел вверх и раздраженно крикнул:

— Степан! Подавай! Какого черта!..

Толстый кучер с часами на пояснице двинул лошадь к подъезду. Инженер быстро и ловко поднялся на подножку дрожек и плотно опустился на скрипнувшее кожей сиденье. Рыжий рысак, блестя переливистой шерстью, разом, точно играя, взял с места; шины колес мягко описали полукруг, и пролетка легко понеслась в ворота завода. Еще раз она мелькнула на улице и скрылась.

И сразу рабочие стали расходиться.

Шевырев вышел последним. Он засунул руки в карманы, выпрямился, высоко поднял голову и быстро пошел по улице.

При водянистом свете осеннего дня большой город казался особенно грязным и холодным. Прямые, как стрелы, мокрые улицы уходили в синеватый туман, и там, где люди, лошади, дома и фонари сливались в одну мутную синеву, призрачно золотился, как будто вися в воздухе, тонкий шпиц адмиралтейства.

Шевырев шел по липким от грязи тротуарам среди разбросанной торопливой и озабоченной толпы, мимо открытых дверей зелено-желтых пивных и красных чайных, мимо бесконечного ряда слепых окон, в несколько этажей висящих над беспокойной, копошащейся улицей.

Люди шли навстречу, обгоняли, переходили улицу, толпились у лотков, скрывались под воротами, похожими на погреба, и опять выбегали оттуда. Местами шел тяжелый и мрачный скандал, и над кучкой каких-то оборванцев висела круглая зловещая брань. Все были такие грязные, безобразные, в таком тряпье, что казалось странным, как они не устыдятся своего зверского вида и не разбегутся во все стороны, чтобы где-нибудь, по лесам и оврагам, нарыть себе темных нор. А над этой копошащейся в грязи толпой высоко и стройно стояли электрические фонари и бесконечными линиями тянулись проволоки телеграфа и телефона.

Из открытых пивных с чадом и гамом, как оголтелые черти, вырывались хриплые крики граммофонов, а порой, точно комья рвоты из обожравшегося желудка, вываливались на мостовую пьяные груды, не похожие на людей. Они или тут же валились в заплеванную грязь, или, толкая встречных, брели куда-то в сизый туман бесконечной улицы. Где-то вдали раздавались дикие вопли, и не всегда можно было разобрать, кричит ли это зверь, обезумевший от голода и боли, или поет пьяный человек.

На перекрестках неподвижно чернели железные фигуры конных городовых и бесстрастно смотрели куда-то поверх толпы. По временам они подымали руки в белых перчатках, а их крупные лошади непонятно качали большими умными мордами.

В подвальной кухмистерской, где обедал Шевырев, было шумно, как на пожаре, и от табака, пота и кухонного смрада стоял такой плотный липкий пар, что люди тонули в нем, как в болотном тумане.