— Столкни! Ты будешь один!.. Столкни и благословят Тебя все времена! Столкни же… Я — все зло мира!.. Ведь Ты пришел спасти!.. Что же Ты медлишь?.. Смотри — я падаю!

Тонкие губы, сомкнутые в нечеловеческой борьбе, дрожат, и дрожат прозрачные веки закрытых глаз!

— Столкни!

И вдруг истрескавшиеся губы шевельнулись. Редкие, прилипшие к деснам усы вздрогнули, и Он открыл глаза.

Они холодны, спокойны и светлы и смотрят куда-то далеко неудержимым взглядом, казалось пролетая пространства и века.

— Все счастье мира и вся радость его не перевесят одного злого движения Моего! И зло не восторжествует во Мне! Отыди от Меня, сатана!

Страшно потряслась вся душа маленького человечка, прилипшего на отвесе бездны, и с воплем отчаяния, проклятия и печали он кричит, протягивая слабые руки:

— Ты ошибся… ошибся… ошибся!..

Он хочет остановить его, уничтожить роковые слова, рвется к нему из последних сил. Но жалкий человеческий голос неслышно замирает в пространстве, не достигая вершин. Слабые руки человеческие скользят по вечной каменной твердыне. Он делает сверхъестественное усилие, чтобы удержаться, но камень холоден, непоколебим и громаден. И маленькое распростертое тело, кружась, летит в бездну…

Ужасом страшной смерти вспыхнул дух его, и Шевырев очнулся.

Тьма стояла кругом, храня тайну. Невероятное страдание полного бессилия проникало отчаянием, доходящим до восторга, до экстаза.

«Что же такое я видел?.. Смерть?.. Нет!.. Я умираю или схожу с ума? Надо вспомнить, надо вспомнить!..» — металась растерянная замученная мысль.

Казалось, еще одно усилие, одно последнее напряжение, и он вспомнит. Какие-то слова вертелись в мозгу. Они росли, близились, яснели… Вся душа напрягалась… и вдруг все опять исчезло. Это было мучительно, как ужасная пытка.

Бледный и страшный, поднялся Шевырев на дрожащих, ослабевших ногах, обеими руками придерживаясь за стену. Он жалко и растерянно улыбался, и все лицо его кривилось в ужасную болезненную гримасу.

«Я схожу с ума… Я не выдержу дольше!» — подумал он и громко, голосом странным и зловещим, сказал:

— Хоть бы уже конец!

Дикий звук гулко раздался в стенах пустого дома, и Шевырев очнулся.

Выпавший револьвер случайно попал в блуждавшие по полу руки. И прикосновение тяжелой холодной стали как будто отрезвило его. Шевырев вздрогнул, напряг все силы и встал во весь рост, такой же твердый, спокойный и холодный, как всегда.

— Надо идти!.. Виселица, сумасшествие или жизнь, не все ли равно! Рано или поздно…

Он устало оглянулся вокруг, сунул револьвер в карман и начал спускаться по невидимым ступеням, гулко, мраморным стуком отмечавшим его последние шаги.

Он был уже у самых дверей и видел зарево городских огней, как вдруг остановился и выхватил револьвер.

На пути его, у выхода, как бы заграждая ему дорогу, стояла длинная черная тень. Едва различались во мраке прижатые к груди руки, спутанные волосы и бледное лицо, с мольбой обращенное к нему.

— Кто тут! — вскрикнул Шевырев и внезапно рассмеялся.

Это было простое бревно с клочьями расщипанной пакли, которое мрак и ужас нарядили в величественный страдальческий образ.

Он подошел к нему и, с презрением оттолкнув ногой, вышел на двор.

Склады кирпичей, лесов и извести чернели, как гробницы. Ворота, пробитые во временном заборе, были открыты, и за ними смутно белела мостовая улицы. Шевырев перешел двор и выглянул.

Как раз в нескольких шагах от ворот, на середине пустого переулка, неподвижно стояли три фигуры. Это были городовые с ружьями на плечах.

Шевырев отскочил и прижался к стене.

Но городовые ничего не заметили. Они о чем-то тихо разговаривали, и Шевырев услышал слова:

— Что ж зря людей калечить… это они правильно…

Порывисто билось сердце Шевырева, но ум его был все так же остр, как прежде. И, неслышно двигаясь, он пробрался назад, скользнул за штабеля досок, легко поднялся на забор и спрыгнул на тот же дровяной двор, через который он уже пробегал раз.

Высились склады дров, пахло деревом и сыростью. С темными окнами стояла пустая сторожка, и все было тихо и спокойно. За открытыми воротами светлела большая улица, шли черные силуэты людей, напротив горели желтые огни магазина, и звонко стучали лошадиные подковы.

«Если мне удастся выйти на проспект, я потеряюсь в толпе. Можно будет пробраться на Финляндский вокзал, выйти из города по путям и пешком идти к границе… — быстро мелькала мысль Шевырева. — Мы еще поборемся», горделиво сказал он какому-то невидимому врагу и решительно вышел из ворот.

Свет огней, шум и движение ошеломили его. Он сделал несколько шагов и вдруг отшатнулся: в разных местах, у подъездов и перекрестков, стояли те же черные солдаты с ружьями, на штыках которых блестели вечерние огни.

«Облава!» — с чувством равнодушного отчаяния понял Шевырев.

Немыслимо было, чтобы его не заметили на яркой чистой улице. Все было кончено, но с безумным упрямством Шевырев не хотел сдаваться. И, чувствуя всем существом своим, что его видят, уже не скрываясь, он бросился через улицу и сквозь узкий проезд, по рельсам конки, почти под руками бежавших к нему со всех сторон городовых, выбежал на площадь.

Черное небо, отражая зарево миллионов огней, висело над городом. На каждом углу, вдоль тротуаров, блестели яркие фонари, но улицы казались темными ущельями перед огромным, как бы пылающим внутри, театром.

Разносился заливистый крик кучеров, толпа, как река, выливалась из ночи и вливалась в яркие подъезды, оживленные и радостные, как толпа детей. Стояла цепь серых жандармов, и говор мешался со стуком копыт, мягким гулом подъезжавших экипажей и шорохом тысяченогой спешащей толпы.

Шевырев, как угорь, мелькал, изворачивался, исчезал в черной массе толпы и снова появлялся на пустом месте. За ним гнались по пятам и хватали его всех сторон, но он еще увертывался, хотя это была уже последняя, бессмысленная жестокая игра.

И наконец, у самого подъезда театра железное кольцо сомкнулось. Сбежавшиеся на крик и суету серые театральные жандармы окружили толпу, ошеломленную, непонимающую. Несколько студентов, догадавшихся, в чем дело, тщетно старались усилить панику и дать возможность ускользнуть этому странному, взлохмаченному, затравленному человеку. Кто-то крикнул молодым звонким голосом:

— Бегите в театр!

И, инстинктивно повинуясь этому голосу неизвестного друга, Шевырев вместе с толпой втиснулся в огромные двери театра.

Кто-то толкнул его в проход первого яруса. Капельдинер в красно-золотом фраке пытался остановить, но отшатнулся при виде страшных диких глаз и был сбит в сторону кучкой неизвестных людей. Шевырев успел проскочить в узкий коридор и мимо вешалок, мимо красных лакеев и нарядных дам, с ужасом смотревших на него, вскочил в пустую ложу, обитую красным бархатом и уставленную золочеными стульями. Почти бессознательно он запер дверь, привалил к ней какой-то диванчик и опустил руки. Это был конец.

Слышно было, как в коридоре кто-то кричал неестественным, возбужденным голосом:

— На галерею!.. Я видел!.. На галерею!.. Туда, туда!..

Кто-то попробовал отворить дверь, но как раз в эту минуту внезапно потух свет, и, медленно шелестя, поднялся занавес, открыв странный, ярко освещенный зеленый сад и людей в фантастических золотых, Красных и голубых платьях.

Все, что произошло потом, было дико и стремительно, как вихрь.

Сначала Шевырев ничего не разобрал, кроме моря голов, висящих в тумане ярусов напротив, и каких-то смутных пятен. Он даже не сразу понял, что он в театре, что начинается спектакль, что эти странные фигурки, заходившие взад и вперед по освещенным подмосткам и замахавшие руками, были актеры.

С диким изумлением, как затравленный волк, озирался он вокруг. Все, что было пережито в этот день: бегство, погоня, смертельная опасность, близкая и верная смерть, не имело ничего общего с этим морем торжественно взирающих голов, голых плеч, фантастических декораций и разноцветных огней.