Клиптону с присущей ему склонностью к обобщениям вдруг подумалось, что именно страх как перед вышестоящими, так и перед нижестоящими – главная беда каждого человека. Когда он сформулировал для себя эту мысль, то вспомнил, что когда-то, кажется, даже встречал что-то вроде афоризма на эту тему. И это ему было приятно. Размышления отвлекли его от эмоций, он немного успокоился. Продолжая размышлять и уже входя к себе в «госпиталь», он подумал, что всеми остальными бедами и, возможно, самыми страшными, мы обязаны тем, у кого вообще не было ни начальников, ни подчиненных.

Начальник лагеря, похоже, тоже размышлял. В следующую неделю с полковником Николсоном обращались немного лучше, и в конце ее Сайто навестил узника и спросил, будет ли он, наконец, вести себя как «джентльмен». Он пришел совершенно спокойным, рассчитывая, что в полковнике заговорит голос разума, но, столкнувшись с его отказом говорить на затронутую тему, вновь закусил удила и впал в ярость, которая превращала его в дикаря. Узника снова избили, и корейцу, похожему на гориллу, было приказано придерживаться режима первых дней. В приступах исступления Сайто не помнил самого себя. Он набросился с кулаками на корейца, обвинив его в преступной мягкости. Размахивал револьвером, грозя собственной рукой расстрелять обоих нарушителей порядка и дисциплины.

Клиптон попытался снова вмешаться, но был избит. Его больных, всех, кто только мог держаться на ногах, отправили на работу. Они потащились на стройку и взялись за тачки с землей, чтобы их не забили до смерти. В лагере на реке Квай воцарился на несколько дней террор. Полковник Николсон отвечал на унижения высокомерным молчанием.

В душу полковника Сайто, похоже, вселялись по очереди то душа мистера Хайда, способного на любую жестокость, то душа доктора Джекила, гораздо более человечного. Разгул насилия сменился щадящим режимом. Полковник Николсон вновь был поставлен на лагерное довольствие и даже получил дополнительный паек, положенный больным. Клиптону было разрешено навещать его и лечить. Сайто объявил ему, что он отвечает головой за здоровье полковника.

Однажды вечером Сайто приказал привести Николсона к себе и отослал охранников. Оставшись с пленником с глазу на глаз, он разрешил ему сесть, достал банку американской тушенки, пачку сигарет и бутылку отличного виски. Он сказал Николсону, что его как военного глубоко восхищает поведение полковника, но идет война, и не все здесь от них зависит. Николсон должен понять, что он, Сайто, подчиняется приказам своего начальства. Начальство требует, чтобы мост через реку Квай был построен в кратчайшие сроки, а значит, все, у кого есть руки, должны работать на строительстве моста. Николсон отказался от тушенки, сигарет и виски, но с интересом выслушал все, что сказал ему Сайто. И спокойно ответил, что Сайто понятия не имеет, как должна быть организована работа на таком сложном предприятии, как строительство моста. И вновь изложил свои первоначальные доводы. Выходило, что они так и не сдвинулись с места. И никто на свете не мог бы сказать, останется ли начальник лагеря вменяемым или вновь впадет в неистовое безумие гнева. Полковник Сайто долго сидел молча. Очевидно, этот вопрос решался в таинственных высях Вселенной. Николсон воспользовался его молчанием и задал ему вопрос. Он спросил:

– Могу я у вас узнать, полковник Сайто, вы удовлетворены результатом первых дней работы?

Вопрос был с подковыркой. И вполне мог склонить чашу весов в сторону яростной истерики, так как работы начались крайне неудачно, и это было не менее важной заботой начальника лагеря. От этих работ зависело его положение, от поединка с англичанином – его честь. Но этот час не был часом мистера Хайда. Полковник Сайто опустил глаза и без особой уверенности пробормотал что-то невразумительное. Потом он всучил полковнику Николсону полный стакан виски, выпил сам солидную порцию и сказал:

– Полковник Николсон, я не уверен, что вы меня правильно поняли. Между нами не должно быть недомолвок. Когда я приказал всем офицерам выйти на работу, я не имел в виду вас, их командира. Мой приказ касался всех остальных.

– Ни один офицер не станет землекопом, – ответил полковник Николсон и поставил стакан с виски на стол.

Сайто нетерпеливо дернулся, но сдержался.

– Я уже несколько дней размышляю над этим, – снова заговорил он. – Думаю, что мог бы подыскать для майоров работу в администрации. Только младшие офицеры выйдут на земляные работы и…

– Ни один офицер не возьмет в руки лопаты, – повторил полковник Николсон. – Офицеры должны командовать своими солдатами.

Больше начальник лагеря уже не сдерживался. Полковника Николсона вернули в хижину, но он считал, что раз он не сдал своих позиций, выдержав побои, угрозы, голод, посулы и подкуп, противнику ничего не остается, как в ближайшее время сдаться.

Работы шли из рук вон плохо. Полковник Николсон, спросив, доволен ли начальник лагеря их результатом, наступил ему на больную мозоль. И не был не прав, когда предположил, что обстоятельства вынудят японца пойти на попятный.

Прошло три недели, а строительство моста не только не было начато, но даже подготовительные работы пленные делали настолько плохо, что часы и дни уходили на исправление ошибок и огрехов. Солдат возмущало обращение с их командиром. Командир восхищал своей отвагой и твердостью. Поток брани и побоев, которым осыпали их охранники, обижал их и раздражал. Пленники не желали служить рабами своего врага и возводить драгоценный для японцев мост. Англичане не видели своих офицеров, не слышали привычных команд и соревновались друг с другом: кто меньше сделает и причинит больше вреда под видом искреннего старания. Никакие наказания не уменьшали их вредительского пыла. Инженеру, сухонькому японцу, случалось плакать от безнадежности. Чтобы следить за всеми, не хватало охранников, а те, что были, не понимали, где узники вредят, а где нет. Разметку двух участков дороги уже делали и переделывали двадцать раз. Инженер тщательно рассчитал все необходимые повороты и разметил их белыми столбиками, но стоило ему отвернуться, как белые столбики переставляли, и будущая дорога превращалась в угловатый причудливый лабиринт. Японец, вернувшись, только жалобно всплескивал руками. Опоры, которые вбивались в противоположные берега реки и на которых должен был держаться мост, оказывались на разных уровнях и никогда одна напротив другой. Одна из бригад вдруг старательно принялась копать землю и выкопала что-то вроде кратера, который был гораздо глубже намеченного уровня. Ничего не смысливший в деле охранник радовался, что пленные наконец-то работают с огоньком. Но вот появился инженер и пришел в ярость, он стал колотить и пленников и охранников. Те поняли, что их снова обманули, и принялись вымещать зло на поднадзорных. А толку что? Чтобы закопать эту яму, понадобился не один день.

Другая бригада была отправлена в джунгли, чтобы валить для моста деревья. Она рубила как на подбор самые кривые и самые непрочные. А то вдруг выбирали огромное дерево, долго его подрубали, чтобы оно упало в реку, откуда его невозможно было достать. Или находили деревья, изъеденные изнутри насекомыми, которые не выдерживали ни малейшей нагрузки.

Сайто, каждый день приходивший с инспекцией, ярился все сильнее. Он бранился, грозил, бил всех подряд, не исключая инженера, тот оправдывался и ссылался на никудышных работников. Сайто сыпал самыми страшными проклятьями и придумывал новые зверские меры, чтобы положить конец глухому сопротивлению пленных. Он измывался над ними, как может измываться мстительный тюремщик с неограниченной властью, который боится, что его разжалуют за несостоятельность. Тех, кого заставали на месте преступления, кто был замечен во вредительстве, привязывали к дереву, хлестали лозой с шипами и оставляли голых, окровавленных на долгие часы на милость муравьев и тропического солнца. Вечером товарищи приносили пострадавших в лихорадке со спиной, разбитой до мяса, к Клиптону. А он не имел возможности подержать их у себя подольше. Сайто не забывал о них. Как только они начинали передвигать ноги, их отправляли на стройку под специальный пристальный надзор. Несгибаемость этих сорвиголов трогала Клиптона до глубины души, вызывая иной раз на глаза слезы. Его изумляло, что они несмотря ни на что не сдаются. И всегда среди пострадавших находился кто-нибудь один, кто из последних сил приподнимал на носилках голову и едва слышно шептал, пытаясь подмигнуть, употребляя выражения, которые употребляли все пленные от Бирмы до Таиланда: