— Знаю: маленькая коробочка, передающая самые ничтожные ускорения.

— Ясно, — прервал Баскин. — Так вот все лопасти нашего ротора и корпус начинены акселетронами. Их показания поступают в счетно-решающее устройство, которое ставит диагноз. И если вдруг появятся биения в роторе или тряска, то мой инженер безопасности быстро устанавливает причину и дает команду изменить режим полета или работу моторов. Здорово?

У Баскина я увидел приборы, контролирующие напряжение и степень усталости металла в основных силовых узлах, динамическую работу обшивки, корпуса, индикатор центровки…

Понравилась мне кают-компания: чисто, много света и много книг. «Жить можно», — решил я.

Боб долго и тщетно пытался уснуть. Хоть бы скрипнули пружины, чтобы на них сорвать злость! Но нет, в новеньком модном диване это было исключено: губчатый матрац из химической резины послушно принимал форму, удобную для тела, и не жаловался скрипуче на свою судьбу. Гнутая пластмассовая спинка излучала прохладу, радиоподушка — если положить на нее голову — услаждала слух спокойными мелодиями. Но сна, крепкого, здорового сна, эта техника не гарантировала.

Выключив радиоподушку, Боб па ощупь взял с тумбочки сигарету, закурил. Густые струи дыма лениво застряли в косых лучах вечернего солнца, заклубились у потолка.

Боб скользнул взглядом по тяжелой золоченой раме: это любимая картина Паолы — «Вечный город» Питера Блума, масло. Боб вскочил на ноги. Куда угодно, лишь бы находиться среди людей, видеть чужую радость или печаль, чужой успех или неудачу, слышать голоса. Куда угодно, хоть в цирк! Да-да, именно в цирк, который так любила Паола… Любила? Что за чушь! Она жива, она непременно отыщется!

Когда издали посмотришь на величественный, вытянутый с запада на восток купол цирка братьев Эверфильд, под которым свободно умещается тридцать тысяч зрителей, то не сразу догадаешься, что сделан он из тончайшего нейлонового полотна. Так монументально надувное здание цирка, так туги и звонки его стены и толстая, как матрац, крыша, «набитая» гелием!

Возле цирка на площади тесной толпой стоят сотни автомобилей. Их так много, что Бобу пришлось оставить свой «шевроле» на соседней улице и пробираться к цирку путаным лабиринтом.

Над куполом горела, звала реклама:

Последние слова, выведенные самыми крупными буквами, тревожно горели алым пламенем. Они ярко вспыхивали на фоне черного неба то тремя короткими вспышками, то тремя длинными, то снова тремя короткими. И так каждые девяносто секунд.

Уже все мальчишки в городе знали, что на телеграфном языке Морзе это означает SOS (… — — …) — международный сигнал «Спасите наши души», подаваемый терпящими бедствия.

Со страниц газет и журналов не сходили портреты укротителя Меджитта. Красивое мексиканское лицо с чарующей улыбкой в стиле назабвенного Дугласа Фербенкса. Журналистам нетрудно было смаковать детали номера в своих описаниях, заставляя трепетать сердца слабонервных читательниц: номер в самом деле необычен и опасен; Боб дважды смотрел его.

Широко были известны и три другие фотографии: англичанина Джемса, француза Форейля и бразильца Омер-Мария-Эдит-Рэни-Вемона. Эти три богача вот уже два месяца повсюду следовали за Меджиттом в твердой надежде увидеть своими глазами, как лев, или бык, или оба вместе разорвут укротителя. Директора цирка описывали все это в рекламных листовках, не забыв, разумеется, упомянуть, что «… по условиям, разработанным братьями Эверфильд совместно с храбрым Меджиттом, для коронного номера используются только дикие, не прирученные звери, с которыми укротитель встретится впервые лишь на манеже! Истые джентльмены мистеры Джемс, Форейль и Омер-Мария-Эдит-Рэни-Вемон любезно взяли на себя миссию личного контроля за соблюдением указанного правила. Администрация цирка братьев Эверфильд ввела джентльменов в состав жюри».

Девять раз опускался Меджитт в бронированную «клетку смерти» и девять раз выходил из нее невредимым!

— Ничего, — заявил корреспондентам по этому поводу Омер-Мария-Эдит-Рэни-Вемон, — для меня достаточно, если он не выйдет оттуда один раз!

— О, мистер Хоутон! — возбужденно воскликнул старший администратор цирка Карл Фери, увидев Боба за кулисами. — Сегодня последнее, десятое, представление. Наш Меджитт встретится с Чаром!

Хоутон содрогнулся: Чар — самый крупный лев из всех когда-либо встречавшихся в цирках: около трех метров длиной, более трехсот килограммов весом.

— Лев не ел ни крошки уже два дня! — прошептал Фери. — Боюсь, туго придется мистеру Меджитту. Не зря он хлебнул сейчас тройную порцию рома… Контракт есть контракт.

Боб кивнул Карлу и откинул форганг.

В цирке было так тихо, что Хоутон услышал учащенное дыхание зрителей. Внимание всех было приковано к центральному манежу, прикрытому высоким прозрачным цилиндром из авиационного бронестекла. Железной решетки не ставили вовсе, да в ней и не было необходимости: бронестекло не могли повредить даже пушечные снаряды. Со стороны форганга тянулся прозрачный тоннель, соединявший манеж с клетками.

Едва Боб занял свободное место в служебном ряду, как электромотор приподнял бронированную дверь и на манеж выбежал Чар — великолепный зверь с густой гривой. Тысячеголосый рев встретил голодного царя пустыни. Увидев беснующихся людей, Чар могуче зарычал и бросился на них. Крики ужаса, женский визг… Передние ряды зрителей дрогнули, моментально возникла давка, но… Чар только больно ударился о преграду и упал на песок.

— Леди и джентльмены! — увещевал по радио голос администратора. — Прошу сохранять порядок. Помните, что братья Эверфильд на время выступления мистера Меджитта застраховали каждого из вас. А посему — спокойствие, леди и джентльмены!

И все же при каждом прыжке Чара зрители бледнели и хватались друг за друга. Однако глаза их блестели все ярче, азарт охватил каждого, волнение наэлектризованной толпы быстро достигло апогея. Вскоре трудно было определить, кто больше жаждал крови: разъяренный лев или зрители, уплатившие по двадцать долларов за входной билет.

— Быка! Быка! Быка! — вопила толпа.

Еще минута — и она ринется за кулисы, промедление становилось опасным. Администратор Карл Фери нажал красную кнопку пульта управления.

Опять приподнялась дверь, и перед публикой появился громадный лобастый бык, недавно привезенный из лесов Камбоджи. Фери напомнил зрителям, что поимка этого чудовища стоила жизни двум молодым кхмерам.

Увидев друг друга, звери замерли, но уже в следующее мгновение Чар, издав негромкое кошачье урчание, изогнулся и кинулся на противника. Однако он недооценил возможностей быка — крепкие рога очутились под брюхом льва, а затем гривастая туша взлетела на воздух.

Дальнейшее описать почти невозможно: цирк наполнился рычанием, ревом и воем, куски мяса, кровь и тырса покрыли стенки манежа.

Карл Фери включил насосы. Струйки воды потекли сверху, обмывая стекла. Но ни одна капля холодной влаги не попала на зверей и не уменьшила их боевого пыла. Такого дружного единения современной техники и жестокости, конечно, не видела арена древнего Колизея.

— Леди и джентльмены, — звучал по радио голос Фери, — я полагаю, вы достаточно насладились видом этой прекрасной борьбы двух гигантов. Думаю также, что никто из вас не сомневается в ярости животных, не так ли? Если же у кого-то остались на этот счет сомнения, мы разрешим ему войти в клетку… Вы молчите? В таком случае сейчас в клетку войдет самый храбрый человек в мире, перед взглядом которого не устоит ни одна тварь, созданная глубокоуважаемым… виноват, я хотел сказать, созданная лордом богом. Мистер Меджитт, мы просим вас!