С камерой оператор уже выбился бы из сил, как каторжник, который вздумал бежать, подпилил решетку, выбрался из камеры и тюрьмы, но не сумел избавиться от тяжеленного железного ядра, прикованного к ноге. Пройти с ним, даже взяв на руки, он сможет немного и так медленно, что его настигнет и улитка. Оператор должен был бы благодарить Алазаева.
Чтобы репортеры не видели, куда их ведут, пришлось завязать им глаза черными повязками. От таких неудобств теряли они немного. Вряд ли в эти минуты у них могло появиться желание полюбоваться горами, хотя посмотреть было на что. Когда они еще окажутся здесь. Но зато искрящийся снег не резал им глаза и вероятность подцепить снежную болезнь для них была куда ниже, чем у боевиков.
А ведь если они встанут столбами, откажутся идти, Алазаев пристрелит только одного, второго придется тащить на себе, даже если он будет упираться. Бросать жребий не придется. Но репортеры об этом не догадывались, стойко переносили тяжести дороги, не жалуясь, думая, наверное, что едва начнешь выказывать признаки усталости, собьешься с ритма, тут тебе и вгонят пулю в голову.
Шли они осторожно, как слепые, оказавшиеся в незнакомой местности. Это еще больше замедляло продвижение группы. Толчки в спину заметного ускорения не давали. Напротив, получив удар, репортеры начинали нервничать, суетиться, оступались, падали, приходилось их поднимать и направлять на путь истинный все теми же легкими толчками в спину. И все опять повторялось.
Рыхлый снег истекал водой, хрустел. Он набух, как перележавший на солнце труп, который вскоре начнет распадаться.
Алазаев тоже устал и в душе стал обзывать себя идиотом за то, что затеял все это представление, от которого, видимо, и результата никакого не будет — ни дивидендов от спонсоров, готовых предоставить выкуп, ни награды от восторженной публики, ни чувства самоудовлетворения, потому что сыграно все скверно. Хорошо еще, что статисты не возмущаются, а Малик выглядел свежим и совсем не уставшим. Заставь его сейчас вернуться обратно к машине, попросить принести, к примеру, разбитую видеокамеру, так он догонит их еще до того, как они доплетутся до убежища.
Малик крутился возле репортеров, как шавка, ждущая удобного момента нагадить. Может, подножку подставить задумал или еще что-нибудь, поди разбери, что у него под черепной коробкой зародилось. А может, он их оберегает, поспешит на выручку оступившемуся, поддержит, не даст упасть. Впрочем, сомнительно это.
Алазаев не мог понять, зачем ему нужен оператор. Малик с радостью избавил бы его от этой обузы, ведь проку от него не будет. В перспективе тоже, а может… может сгодится в хозяйстве. Но для этого надо, чтобы прилетел самолет, а его все нет и нет.
Небо неощутимо побледнело. Если даже неотрывно смотреть на него, не поймешь, когда оно изменяется, темнеет, становится серовато-синим, а потом почти черным. Надо закрыть глаза на несколько минут, чтобы уловить разницу. Закрыл — серое, закрыл — серое, закрыл — вертолет. Только бы не такой сюрприз. Покажись он сейчас в небе, укрыться негде, придется в снег зарываться, спасаясь от гнева богов, пришедших с небес карать грешников. Но снег не глубок, не спрячешься, а то и задохнешься, потому что воздуха в нем почти нет, а только одна вода.
Брошенную машину уже, наверное, обнаружили, о пропаже узнали, но прочесывать горы пока не будут, а руководство телекомпании еще не готовит наличных на тот случай, чтобы они оказались под рукой, когда похитители огласят сумму выкупа.
Скоро их за снежных людей принимать начнут. Надо только еще немного в горах пожить, попривыкнуть, глядишь, и понравится, обратно возвращаться не захочется. Людей сторониться начнешь.
Любые мысли помогали скоротать дорогу. Для того чтобы следить за ней, вполне достаточно части сознания, а остальное начинает забавляться, выстраивая слова в определенном ритме, чтобы легче было передвигать ноги.
Русские, пожалуй, так и не узнают, как называются эти холмы. Для них они только высоты, обозначенные номерами. Их карты похожи на наколки на руках заключенных в концлагере. Только номера. Имен нет. А еще много лет назад у каждой из гор было свое имя, связанное с какой-то легендой, о которой почти все уже забыли, за исключением старейшин. Но никто их слушать не хочет, а писать старейшины не умеют. Когда они умрут, вместе с ними уйдут и легенды, а впрочем, в советские времена в этих местах побывало немало этнографов. Кое-что из народного фольклора они сумели записать и книжки издать…
Ориентиров никаких. Ну, разве что несколько чахлых деревьев, украшающих почти каждый склон, точно их лепили с одного образца. Глазу, чтобы отыскать дорогу, и зацепиться-то не за что. Легче вообще закрыть глаза и полагаться на инстинкты.
Обратный путь занял примерно на час больше времени.
Перед входом в пещеру выросли снежные сугробы и стерли все следы. Алазаеву показалось, что он ошибся дорогой, забрел не туда, куда нужно, так девственно и непотревоженно выглядела окружающая его природа. Алазаев в очередной раз убедился, что издали его пристанище не увидишь. Надо подойти вплотную, чтобы разглядеть вход в пещеру, занавешенный чем-то бело-серым, наподобие сетки, которой укрывают окопы и наблюдательные пункты, куда понатыканы ветки и клочки ткани.
На маскировке повисли лохмотья снега. Главное, не пропустить снежную лавину. В этих местах она редкость, но пренебрегать такой опасностью не стоит, а то в одно прекрасное утро вдруг поймешь, что выход из пещеры загораживают тонны снега. Через него можно либо попробовать пробить лаз, на что уйдет много часов изматывающей работы, либо дождаться, пока он растает. Продуктов хватит, если сильно экономить. Но на ожидание уйдет еще больше времени, чем на рытье лаза.
Малик шел ни о чем не задумываясь и не сомневаясь. Он подбежал ко входу, отодвинул занавеску, улыбнулся, увидев, какое впечатление произвел этим на репортеров, с которых сняли повязки, юркнул внутрь, едва не сбив Рамазана, сидевшего возле занавески на складном стуле. Он был похож на цепного пса, охраняющего имущество хозяина, пока тот отсутствует. Завидев такую страхолюдину, никто в пещеру заходить не решится. В старые времена сюда стали бы приходить рыцари, вызывать Рамазана на поединок, вообразив, что это сказочное чудовище, прячущее в пещере прекрасную принцессу и несметные сокровища.
Малику надо было сказать: «Сезам, откройся». Тогда эффект был бы и вовсе сногсшибательным. Но репортеры и без того с ног валились, а Малик таких сказок не знал. У пленников лица вытянулись от удивления, когда часть скалы стала отходить в сторону, а за ней оказался вход в пещеру, из глубин которой сочился свет. Потом на лицах у них появилась грусть. Они не могли точно указать на карте, где находится эта пещера, но и за то, что они узнали, можно поплатиться жизнью.
Репортеры остановились на пороге, помялись, ожидая приглашения, как хорошо воспитанные гости. Алазаеву пришлось прикрикнуть на них, чтобы они не стеснялись и проходили.
Тем временем Рамазан медленно приподнялся, согнулся, отодвинул стул, посторонился, пропуская Малика. Тот будто хотел спрятаться в пещере, но там было ненамного теплее, чем за ее порогом. Пар от его дыхания собирался в облака.
На лице Рамазана не дрогнул ни один мускул. Непонятно, радуется он возвращению товарищей, огорчается или относится к этому с философским безразличием.
— Застудишь, входи быстрее, — сказал Рамазан.
— Что приготовил-то? — скороговоркой произнес Малик.
— Увидишь.
Он нисколько не удивился, что помимо боевиков в пещеру, испуганно озираясь, вошли еще два человека. Прогреми неподалеку атомный взрыв или зависни возле пещеры внеземной космический корабль, даже это не смогло бы пробить брешь в невозмутимом выражении лица Рамазана. Он и вида не показал, что узнал одного из репортеров.
Малик захотел изложить все перипетии вылазки: о том, как он доблестно остановил машину и зарезал водителя, но, посмотрев на Рамазана, понял, что не дождется от него даже кивания головой, подтверждающего, что он внимательно следит за рассказом, и уж тем более, не станет он задавать вопросы, просить повторить что-то подробнее. И похвалить, как всегда, забудет.
