Она села за стол, сдавила пальцами виски и ещё раз пробежала глазами по ровным, писаным с педантичной аккуратностью, строкам на листке.

Неужели герцог Бургунский – тот, прежний – настолько доверял Кошону, что посвятил его в тонкости этого дела?! Не хотелось в это верить, но – вот оно, подтверждение – прямо перед глазами! И подтверждение, на первый взгляд, очень опасное! Но только на первый… А если хорошо подумать? Господь столько раз являл свою милость и благоволение… Кто знает, может быть и то, что вершится сейчас, тоже Его воля?! Может быть, это знак, и Вокулёр должен оказаться в смертельной опасности, как и все обитатели его окрестностей?

– Надо хорошенько подумать, Танги… Витри, конечно же, следует укрепить, и я полагаю просить об этом нашего доблестного Ла Ира. Но… Не знаю… Мне кажется, лишние жертвы тут не нужны, и город придётся сдать, подержавшись в осаде только для виду…

– То есть, пропустить Бэдфорда и Бургундца к Вокулёру?!

– Да. Но саму крепость укрепить так, чтобы любая атака на неё захлебнулась.

– А если осада?!

Герцогиня сухо улыбнулась.

– Разумеется, осада будет. Но, повторяю, мне нужно всё хорошо обдумать, Танги. Появление этого монаха явный знак от Господа, желающего напомнить, что нам следует взвешивать и продумывать все подробности не столько самих событий, сколько их последствий. А ещё не забывать – враги далеко не глупы. Убийство Жана Бургундского не избавило нас от слишком сведущих недругов. Даже став призраком, он не хочет сдаваться… Но этот монах, кажется, служит другим призракам… Скажи, Танги, что ты о нём думаешь? По-твоему, он честен с нами?

Дю Шастель поджал губы.

– По мне, любой предатель бесчестен.

– А по-моему, он умнее, чем хочет казаться. И это очень опасно, если он враг, но может очень пригодится, если он друг… Приставь своих людей охранять его. Чуть позже я постараюсь выяснить, что преподобный Экуй нам не рассказал, и почему. А потом приму решение. Но одно уже несомненно.., – герцогиня постучала пальцем по листку: – Своими планами Кошон, сам того не ведая, натолкнул меня на мысль… Очень опасную мысль, Танги! Но, если всё получится, мы увидим нашу Деву во всей её силе и славе быстрее, чем собирались…

От замка Иль-Бошар до Бурже путь не самый длинный. Но, не проехав его и до половины, сгорающий от любовной горячки Ла Тремуй, вдруг почувствовал что здесь, вдали от несравненной красоты и чар мадам Катрин, мозг его словно остудили холодной водой.

Разнообразные мысли, так и путавшиеся вокруг вожделенной постели, где ждала его покорная возлюбленная, сбились, наконец, в мысль одну, чёткую и, наконец-то, разумную. И в голове, сам собой, обозначился вопрос: «А зачем так ненадёжно, и так глупо?».

Первоначальный план, с которым этот ловкий когда-то царедворец отправился в Бурже, действительно, был примитивен, опасен и провально глуп. Являться к дофину, который, словно нашкодивший щенок, снова лизал руки герцогине Анжуйской, было чревато отлучением от двора. И лучше уж добровольно отсидеться в Сюлли, чем приезжать вот так, с «пустыми руками», не имея предложить ничего дельного, кроме глупых поздравлений по случаю победы, которая, уже бог весть, когда была! Нет, возвращаться надо так, чтобы снова вернуть свое положение, и снова стать полезным и влиятельным.

Пустив коня медленно брести по дороге, Ла Тремуй призвал на помощь воображение и попытался представить себе, как могло выглядеть устранение де Жиака, явись он, – недавний, не столько советник, сколько подстрекатель – ко двору дофина в том любовном угаре, в котором выехал из замка мадам Катрин. Представил и рассмеялся. Всесильный министр, оказывающий Шарлю такую необходимую финансовую поддержку, был пока неприкасаем. И, даже если Ла Тремуй сумел бы наскрести по карманам какое-никакое вознаграждение для наёмника из числа, очень сведущих в тайных убийствах, ломбардцев, тот не стал бы рубить кормящую его длань, а скорей бы сдал самого Ла Тремуя и получил бы сумму вдвое больше предложенной.

Нет, убирать де Жиака следовало руками того, кто сможет стать более влиятельным при этом дворе. А кто сейчас более всего интересует дофина и его, так называемую, «матушку»? Конечно же, герцоги Бретонские… Вот отсюда и надо начинать!

Ла Тремуй мрачно усмехнулся. Вожделенные мечты, похоже, требовали отсрочки. И, хотя воспоминание о поцелуе мадам Катрин всё ещё сводило мучительной судорогой и душу и тело, он благоразумно решил не губить себя, не имея абсолютной уверенности в том, что получит желаемое. А желаемое вдруг стало видеться куда объемнее, чем простое обладание супругой де Жиака.

«Герцог Бретонский когда-то был добр ко мне, – размышлял Ла Тремуй. – Если его отношение не переменилось, я могу не просто обрести любовницу, но и верну свое прежнее влияние на дофина, даже под боком мадам герцогини. А потом… О, Боже! Моя супруга слишком болезненна, и слишком страдает от своих недугов. Было бы жестоко продлевать её мучения на этой земле. И, если я верну и упрочу своё положение при дворе дофина, можно договориться с каким-нибудь некапризным лекарем и успеть сделаться вдовцом, прежде чем овдовеёт мадам де Жиак… Уверен, она не откажется сменить одного министра на другого!».

Глаза Ла Тремуя радостно сверкнули. Получить сразу всё! Возлюбленную в качестве жены, её состояние и место её мужа возле возможного короля Франции! И получить, ничем не рискуя!

О, ради этого стоило потерпеть и не ехать пока в Бурже, где неизвестно ещё, что ждёт!

Руки сами собой твёрдо взялись за поводья. Решено. Он вернётся пока в Сюлли, разузнает о здоровье супруги, заодно поухаживает за ней, как и писал дофину. А потом, после того, как всё хорошо продумает, поедет к герцогу Бретонскому! Но не к Жану, а к Артюру, с которым есть о чём потолковать!

Однако, прошло более двух лет, прежде чем к этим, далеко идущим планам, удалось приступить. Стремительное возвращение Монмута после Боже, осады, жестокие расправы во время рейдов и смерть обоих королей… Куда тут высунешься?!

Ла Тремуй без устали слал письма мадам Катрин, умоляя её подождать, не гневаться и войти в его положение – в конце концов, события в стране ему не подвластны. Но в ответ получал только сухие отписки, а потом перестал получать даже их. Однако, не отчаялся. Опытным глазом, озираясь вокруг, он уже видел, как и откуда извлечь выгоду, и благословлял свое осмотрительное решение, которое позволило тихо пересидеть время всеобщей растерянности возле болеющей жены.

Да и сама болезнь драгоценной супруги, словно по заказу, прогрессировала стремительно и неумолимо. Мадам Жанна совсем перестала вставать с постели, а её лекарь безнадёжно качал головой и бессильно разводил руками, говоря, что «осталось недолго». «Я не покину вас, моя дорогая!», – шептал Ла Тремуй, навещая умирающую. Он пылко сжимал и целовал безучастные ко всему руки жены, словно благодарил за такой своевременный уход, и даже испытывал вполне искреннюю жалость, глядя на худое, бледное лицо, покрытое болезненной испариной. Он горько, и так же искренно, плакал, когда мадам Жанна, наконец, умерла…

Но, едва прошёл слух о коронации дофина, как всякая скорбь исчезла, выметенная соображениями о том, что удобный момент наконец-то настал. Пыла подбавило и письмо от мадам Катрин, в котором она чётко давала понять, что ждать дольше не намерена. Поэтому, уже через несколько дней, Ла Тремуй сидел в аскетично убранных покоях младшего герцога Бретонского, в Иври, и за любезной светской беседой пытался выяснить всё о царящих здесь политических настроениях.

К великому удовольствию, почва для вызревания имевшихся у Ла Тремуя планов, оказалась самая благоприятная. Артюр де Ришемон явно колебался, получая сообщения о военных победах Жана д'Аркура в Нормандии, и письма от сестры – герцогини Алансонской – которая расписывала эти победы в превосходной степени, потому что там получал настоящее боевое крещение её сын. Кроме того, Монмута, обещавшего когда-то герцогу командование английскими войсками и право именоваться графом Ричмондским, уже не было в живых, а регент обещания брата выполнять явно не собирался…