– Чем не повод? – спрашивала она. – Поезжайте поздравить!

– Но герцогиня Анжуйская может не дать мне даже рта раскрыть.

– А кто вас просит идти с поздравлениями к герцогине? Идите сразу к дофину! Или его вы тоже боитесь?

– Мадам, я никого не боюсь! Я бы пошёл, хоть к чёрту в пекло, но не в силах уйти от вас! За весь этот год вы не протянули мне даже пальца, и это жестоко, учитывая на какой грех обрекается моя душа.

– Так вы торговец, сударь? – вскинула брови мадам Катрин. – Вам надо потрогать товар, прежде чем платить за него?

– Я рыцарь, – вздохнул Ла Тремуй. – Но я и человек. Человек, готовый ради вас на всё, но…

Катрин не дала ему договорить. Она до смерти устала и от бесконечных признаний, и от собственного беспокойства – дофин уже пообещал её мужу должность министра, если станет королем. А учитывая воодушевление в стране после первой военной победы, ему это, того и гляди, удастся, несмотря на все договоры…

Подавив в себе брезгливость, мадам Катрин подошла к Ла Тремую и, обхватив его руками за плечи, прижалась губами к его губам.

В первое мгновение он даже не понял, что произошло. А когда осознал, крепко прижал вожделенное тело к своему, стараясь не упустить ни единого мига этого поцелуя. Движения его рук становились все более страстными, сам поцелуй более глубоким, и всё это грозило затянуться и завершиться откровенным насилием. Но мадам Катрин не была неопытной девушкой. Точно рассчитав момент, после которого Ла Тремуй окончательно утратит контроль над собой, она отстранилась и целомудренно опустила глаза.

– Теперь мой рыцарь доволен?

О, да! Теперь Ла Тремуй готов был свернуть горы!

– Я завтра же возвращаюсь в Пуатье, – сказал он, не слыша себя за бьющимся сердцем. – И очень надеюсь узнать там, что ваш муж смертельно заболел.

Праздники, особенно неожиданные, вспыхивают, как фейерверк и ослепляют яркими огнями, даря восторг и безумную уверенность, что это только начало, а дальше будет ещё ярче и лучше. Но всё когда-то заканчивается. И, после ослепительного веселья, особенно заметно, как полны забот и серы будни, и, как призрачна была та безумно-радостная надежда…

Победа при Боже не только воодушевила сторонников дофина, но и многих его противников заставила крепко задуматься.

– Если всего за год, после лишения трона и всех поношений, он сумел настолько собраться с силами, что же будет дальше? – прикидывали они.

Выкуп, очень быстро полученный от разъяренного Бэдфорда за английских рыцарей, пленённых в этом сражении, позволил щедро расплатиться с шотландцами, оторванными от своих домов. А это, в свою очередь, воодушевило не только самих шотландцев, но и итальянских наёмников, едва не заскучавших от неопределённости. Окрылённый успехом дофин готов был немедленно идти на Париж под благородным знаменем спасения отца из рук узурпаторов. И его еле удержали, объяснив, что в глазах всей Европы отец официально является не несчастным безумцем, который не ведает, что творит, а полноправным королём, и этот король во всеуслышание объявил своим наследником Монмута, так что спасение его из рук этого самого Монмута будет выглядеть, по меньшей мере, глупо.

Но отказ от открытого военного выступления уже не был похож на бессильное выжидание. Франция закипала, как огромный котел, заполненный до отказа всем необходимым и подвешенный над огнем. От удара под Боже по всей стране покачнулась уверенность в несокрушимости англичан. Юго-западные провинции и многие города в центре и на севере завозились, активно укрепляясь и созывая ополчения из горожан, а местности, где английское господство, вроде бы, уже установилось, начали проявлять недовольство. Армия дофина разрасталась. Десятитысячное войско, оснащённое даже артиллерией, словно просыпаясь и осматриваясь, медленно, но верно, начало движение по стране, не столько пока отвоёвывая, сколько присоединяя.

Появилось даже новое слово «дофинист», широко используемое хронистами, в основном противной стороны, но само его появление говорило уже о многом.

В Пуатье, на радостях, организовали масштабные празднества. Очень довольная течением дел мадам Иоланда на них не поскупилась, говоря, что победитель должен уметь праздновать победу. И была, по её же собственным словам, вознаграждена за свою щедрость в превосходной степени, имея в виду тот день, когда на рыцарском турнире, где собралась в полном составе вся преданная дофину знать, к подножию именно её трибуны был брошен захваченный штандарт герцога Кларенса. А сам дофин появился верхом на подаренном ей жеребце, взяв на седло впереди себя её малолетнего Шарля и, склоняя копье перед трибуной герцогини, громко крикнул:

– Ваши сыновья приветствуют вас, матушка!

Но, увы, даже праздники, знаменующие удачное начало, когда-то кончаются.

Кровь убитого Кларенса взывала к отмщению, и его брату Монмуту было уже не до мирной величавости. Оставив в Лондоне беременную «французскую» жену, английский король переориентировал подготовку крестового похода и вернулся во Францию со свежей, тридцатитысячной армией, настроенный решительней, чем когда-либо.

– Вот теперь я зол, – сказал он герцогу Бэдфордскому и Филиппу Бургундскому, которые выехали ему навстречу.

Пышный приём в Бове, на котором настоял секретарь Монмута и Бовесский епископ Пьер Кошон, прошёл довольно мрачно, если не сказать, траурно, под угрюмым взглядом английского короля. Ни танцы, ни угощения не могли отвлечь Монмута от тяжёлых раздумий.

Он так желал оставаться в глазах Европы непобедимым монархом-праведником, которого направляет сам Господь! Так надеялся, что, покончив с войной юридически, очень скоро докажет всем абсолютную незыблемость своих прав фактическим её прекращением. Так мечтал, что короны Франции и Англии скоро упокоятся с вечным миром на одной его голове…

Но глупый дофин не захотел благоразумно признать поражение и сбежать куда-нибудь в Испанию или в Арагон к родственникам этой своей, так называемой «матушки». Он бунтовал, заставляя бросать против себя силы, набранные по гарнизонам Нормандии и Фландрии, а ведь те тоже не так давно завоеваны, и сами требуют повышенного внимания…

Ах, как было бы хорошо, если б этот жалкий безумец Шарль Шестой уже умер!

– Нашего брата убили недалеко от Анжера, – промолвил Монмут, слегка качнув рукой в сторону Бэдфорда, – это даёт нам все основания требовать у бунтовщиков против законной власти возвращения короне исконно английских земель. Оповестите герцогиню Анжуйскую, что все её земли ей больше не принадлежат.

– Разумно ли делать это сейчас, Гарри? – еле слышно спросил Бэдфорд. – Я тоже зол за Томаса, но на юго-западе у нас слишком мало сторонников. Алансон, который ты мне пожаловал, уже осадили, а Анжу – это не Алансон. Тут у дофина интересы личные…

– Значит, я возьму всё своё силой, – процедил Монмут, с ненавистью глядя на танцующих гостей. – «Зол за Томаса»… Скажи лучше, зол НА Томаса, да упокоится его душа в мире. Мы оба знаем, что поражение под Боже всего лишь его просчёт, но никак не заслуга этих французских бунтовщиков. И, если бы об умерших не принято было говорить только доброе, я бы высказался определённей. Но я лучше сделаю… И, для начала, вышибу всех этих «дофинистов» из окрестностей Парижа. Много времени не займёт…

Однако, горделивое заявление уверенного в себе Монмута мало сочеталось с изменившейся реальностью. «Сделать» было уже не так просто.

* * *

Расположенный к югу от Парижа городок Мелен не был стратегически важным портом или крепостью. Это был всего лишь городок парижского округа с крошечным гарнизоном и недавно собранным ополчением из числа горожан. Для английской армии даже не препятствие, а так – мелкое неудобство по дороге, которое можно было удалить одним щелчком, как пылинку с рукава. Да и удалять-то не так уж и важно – вреда от них тоже.., на комариный укус. Но… Было одно обстоятельство, проигнорировать которое не позволяло страстное желание Монмута «утереть нос сопляку дофину» и показать, наконец, что его хвалёные военачальники ничего не стоят!