Остался теперь Степан Петрович один за всех в Великанах. За счетовода, за кладовщика, за возчика, поскольку последний трактор давно стоял сломанным.

Ледянка кончалась, и в просвете визиры уже виднелось плотбище. Горы сосновых кряжей ярко желтели на заснеженной Рожохе, угловато торчали пятитысячные маты на речном, затопляемом откосе, а рядом суетились женщины с крючьями в руках, катали гулко звенящие бревна, перекликались – бойся! Раз-два-взяли!.. Горели костры, возле которых грелись и махали головешками маленькие ребятишки. Христолюбов остановил мерина на склоне берега, чтобы легче сгружать лес, развязал веревку. От штабеля, заметив Степана Петровича, побежала Катерина, замахала рукой.

Степан подобрал стяжок и начал сваливать бревна. Женщины стояли поодаль, уперевшись крючьями в землю, тихо переговаривались и смотрели в его сторону.

– Степан, Степан! Уполномоченный приехал, – торопливо заговорила Катерина. – Нас вызывал…

– Знаю, Катя, – перебил Христолюбов. – Ты вот что, ты с завтрашнего дня ступай-ка черемушник рубить. Все к дому поближе…

Катерина прижала к груди киянку и узкую стамеску – инструменты маркировщика, в растерянных глазах копилась надежда.

– Не обижайся, Катя, – вздохнул Степан. – Я ж тебя временно ставил…

– На черемухе пайка маленькая, – пожаловалась Катерина. – А нас, едоков-то… Не протянем…

– Пайка лесорубная останется, – заверил Христолюбов. – Как-нибудь, Катерина. Как-нибудь…

И пошел с плотбища в гору, к засыпанным под окна великановским избам. Контора была недалеко, но Степан Петрович свернул на другую улицу и направился к избе Валентины Глушаковой. Призывник Михаил, несмотря на мороз, в одной рубахе метал сено под крышу стайка.

– Ухожу я! – похвастался он, работая вилами. – Весной мамке некогда будет сметать, останется под дождь, погниет…

Сама Валентина стояла у плиты, жарила картофельные напополам с тертым орехом-рогульником драники и беззвучно плакала. Слезы падали с ее красного лица и шипели на раскаленной чугунине. Степан молча достал бумагу, карандаш, пристроившись у печки, написал записку.

– Пошли парня на Божье, – сказал он тихо и виновато. – Пускай дадут пять фунтов муки и оковалок мяса. Сахару нету, так полфунта конфет дадут. Постряпай там что… Проводи, как полагается.

– Ой, спасибо тебе, Петрович! – оживилась, заплакала в голос Валентина. – Горюю, проводить-то по-людски нечем…

– Не мне спасибо, – проронил Степан. – Парнишкам с военобуча. Харчи-то ихние… Вот как живем мы, Валентина, в одном месте отрываем, к другому пришиваeм… Да ничего, не век же этой войне…

Валентина спрятала записку, схватила телогрейку. В избу зашел раскрасневшийся, сияющий Михаил.

– Ты, мамка, не забудь: корова у нас сразу после Рождества отелится. Смотри не прокарауль, сарай-то холодный, не успел перебрать…

– Не забуду, сынок, не забуду!

– Потом напишешь мне на фронт.

– Напишу. – Она спохватилась: – Петрович, ты на проводины-то приходи! Нынче вечером, как бабы с работы вернутся.

– Ладно, – пообещал Степан, держась за дверную скобу. – Если не заберут – приду…

Христолюбов зашел в контору, где было натоплено, душно и сине от махорочного дыма. «Фронтовика прислали, – в последний раз подумал он, открывая двери. – Чтоб устыдить покрепче…»

В комнате, где была бухгалтерия, нарядная и одновременно «кабинет» Степана Петровича, за длинным непокрытым столом с лавками сидел Андрей Катков, парень лет тридцати, родом из соседней Полонянки. Был он в гимнастерке, без ремня и погон, на груди – пригоршня медалей, в углу – черные облупленные костыли.

– Андрюха?! – Степан сорвал шапку и хлопнул ею по столу. – А где уполномоченный-то?

Катков, держась за стенку, выбрался из-за стола, пожал Степану руку и сел на скамейку, под окно. Не улыбнулся, не обрадовался – виделись еще до войны! – боднул головой воздух и насупился.

– Мне передали, аж из области приехал, – продолжал Христолюбов. – Думаю, Петровский не одолел меня, так в область нажаловался…

– Я уполномоченный, – хмуро проронил Андрей. – Петровский на фронте…

Степан сел верхом на лавку, присвистнул, разглядывая Каткова.

– Значит, ты… Один приехал или с милиционером? Петровский грозился и милицию привезти.

– Один…

– Та-ак, – протянул Христолюбов. – Ну а линию какую поведешь? Эстакады разрешишь строить? Или опять запрет? Опять бабам пупы рвать?

– Линия у нас одна: стране нужен лес. – Катков тряхнул головой, будто забрасывая свисающие волосы. Но забрасывать было нечего. На стриженной под машинку голове Андрея виднелось несколько проплешин от недавно заживших ран. Катков исподлобья глянул на Степана, отвернулся. – Ты когда стареть будешь? Сколь помню – все такой же…

– А белой масти люди не седеют, – улыбнулся Христолюбов. – Поседеют, так не видать все равно… Петровский тебе про меня все доложил?

– Доложил, – бросил Андрей. – Да и без доклада все ясно. На всю округу гремишь, Степан Петрович. Думал, в верхах только про тебя говорят, а сюда приехал – твое имя с уст не сходит.

– А как же, один ведь остался, да и ростом я высокий, не спрячешься, издалека видать… Линия, говоришь, одна? Значит, приехал из партии исключать? С работы снимать? Ну давай, действуй по закону. Я ничего не скрываю. За быка пытать будешь?

– За быка и жеребенка, – поправил Катков. – И еще кой за что…

– Ну-ну, давай, – усмехнулся Степан. – Петровский тот сразу кулаком по столу начинал стучать. В это вот место, – показал на столе. – Глянь, там не треснуло? А то как даст – лампа тухнет. Здоровый мужик…

– Хватит, Степан Петрович! – не поднимая головы, оборвал Андрей. – Больно говорливый стал…

– Это я от радости, товарищ уполномоченный, – засмеялся Степан. – Шел сюда – думал, все, с ребятишками попрощаться не успею. А тут вон какая неожиданность – земляк! От души отлегло…

– Ничего, я сейчас положу на твою душу, – сурово проговорил Андрей и дернул головой, хватаясь за затылок. – Согласно акту в прошлом году у тебя бык хребет сломал?

– Было дело, – согласился Степан Петрович. – Прирезали.

– А нынче что? Опять хребет сломался?

– Нет, нынче ногу сломал. Бык-то квелый был, доходной, кости ослабли…

– И у жеребенка ослабли? – Катков глянул в упор.

– У какого жеребенка? – приподнялся Степан. – Среди коней падежа не было. Пойди пересчитай: все по книге.

– Ты его в книгу и не вносил! Целый год в лесу прятал!

Христолюбов пересел на угол и отвернулся к окну.

– Овчинников на меня доказал? Ну и нашел кого слушать…

– Ты что, Степан Петрович, дурака-то валяешь? – чуть сбавив тон, сказал Катков. – Привык Петровскому хитрить, но мне-то не надо. Я тебя знаю… Ну давай всю тягловую силу под нож пустим, поедим к чертовой матери, а потом? Видали руководителя такого! А на чем лес вывозить, пахать на чем?

– Великаны два плана дают каждый год! – отрезал Хрис-толюбов. – А как – не твое дело. Вон лес на Рожохе, вон акт сдачи хлеба. И ты, Андрюха, на меня не ори, молодой еще, хоть и на фронте был. Виноват по закону – арестуй, только не ори. Иначе я с тобой разговаривать не буду.

У Каткова нервно блеснули глаза, раздулись крылья носа, однако он стерпел, резким движением взял костыли и встал, обвиснув на них так, что плечи выперли на одном уровне с головой. Левая нога его была согнута в колене, подтянута ремешком и обмотана старой клетчатой шалью.

– Нич-чего, будешь говорить, – сдерживаясь, процедил сквозь зубы Катков. – И за все ответишь. За быков, за жеребенка и за…

– Послушай, Андрей, – перебил Христолюбов. – Ведь война же, война. Людей вон как калечит, а что уж там скотина… Ничего, выдюжим, если все как одна семья. Быки – дело наживное. Лучше уж их, одного-другого, под нож, чем парнишек. Ты на передовой бывал, видел, какое нынче пополнение идет. А теперь на Божье сходи, глянь, откуда оно берется… Парнишкам по семнадцать, на фронт собираются, а любого соплей перешибешь. Какие из них бойцы? Постреляют, как рябков… Вот оно где вредительство, Андрей. А ты вцепился – я быка зарезал… Комиссия парнишкам была, взвешивать стали – больше сорока редко кто тянет… Это ты хоть понимаешь?