Христолюбов шел рядом с возом и думал, что зря все-таки не построил эстакаду с осени. Побоялся нарушить запрет, могли с проверкой приехать на лесосеки.

Великановскую кондовую сосну сплавляли до самого моря, там грузили на корабли и везли в Америку и Англию. Так что каждый заготовленный кубик брали на учет, в лесу и бревна лишнего не возьмешь. Но бабы-то надсаживаются! Тяжело им, как только терпят… Можно на лесосеку конюха Овчинникова послать – старик еще крепкий, не изболелся. И бригадиром можно поставить, но беда – на кого коней и быков оставишь? На парнишек ненадежно – ума еще маловато, на стариков – толку нет. А весной на тех же конях и быках пахать, сено убирать, хлеб возить. Не будет тяги – пропало дело. Вся жизнь и надежда – бабы да лошади… Вот какая нынче в Великанах тяга осталась…

Ледянка пошла на спуск. Мерин затрусил, высоко поднимая голову, глухо и опасно запоскрипывали бревна. Тяжелые подсанки уже подгоняли, толкали вперед коня, а он инстинктивно пытался затормозить ход и вылезал из хомута.

– Пусти, пусти! – прикрикнул Степан. – Эх, дурень, не привык?

Веревочная шлея резала круп, прогибала хребет седелка, и не держали обледеневшие копыта. Наконец мерин ударил в галоп, чуть не выпрыгивая из оглобель. Заекала селезенка.

– Эх, бабоньки мои…

«Дарьюшку обещал в маркировщицы перевести, – вспомнил он. – Пора уже, а то упадет где-нибудь… Если что – успею, поди, приказ написать. Только куда бы Катерину поставить? Не одыбалась еще как следует, ветром качает… На ружболванку далековато, не набегаешься дитя кормить. Чего доброго, молоко перегорит… На сплотку еще рано, надорвется. Со стариками послать, пускай черемуху рубит?»

Пока он размышлял, мерин спустил воз и теперь, набрякнув мышцами, тащил его в гору. Упирался, гремел копытами о ледянку, и с отвисшей губы тянулась, замерзала в сосульку хрустальная слюна. Подсанки задергались, словно по песку, – что-то мешало. Степан забежал вперед, взял под уздцы – н-но! Но, милый!.. Так и есть, опять Колькины быки ледянку изгадили. Теперь либо заливать водой, либо сдалбливать. А то кони так и будут мучиться на подъеме…

Степан выдернул топор из бревна на возу и, понукнув коня, принялся очищать колею.

– Эх, бабоньки мои…

«Пускай черемуху рубит, – решил он. – Месяц как-нибудь там протянет, а как Дарьюшка родит, я Катерину снова в маркировщицы. Глядишь, и еще месяцок парнишку грудью покормит…»

Он всадил топор в снег и сел, провожая взглядом кругляши бревен на возу. Придет он сейчас в контору, поговорят, поговорят с ним, а потом усадят в кошеву и повезут в район. И все его планы кувырком. Пришлют нового начальника лесопункта – человека со стороны, поскольку в Великанах некого ставить, и тот повернет, как захочет. Ему-то будет что, надо план давать. А рожать бабам во время войны будто бы и не положено. По крайней мере уполномоченный Петровский так в прошлый раз и сказал. Интересно, кого на сей раз прислали? По-Колькиному выходит, приехал не Петровский. У того ноги целые и медалей нет. Скорее всего фронтовик какой-то, наверняка мужик крутой, нервный. Сгоряча посадит в кошеву и повезет. И останутся одни что бабы, что ребятишки…

Парнишка у Катерины родился крепенький, на подбородке ямка, волосенки беленькие – одним словом, вылитый Степан. Вот только имя Катерина дала ему – Василий: так звали ее мужа, погибшего еще в сорок первом. Даже до передовой не успел доехать Василий…

На великановских лесосеках работали две бригады, и как-то само собой получилось с начала войны, что на Божье озеро, где готовили ружболванку, шли вдовы, а на лесоповал – солдатки. Одно время даже примета среди женщин была: поработаешь с вдовой – сама овдовеешь. Как-то раз напарница Валентины Глушаковой приболела, не вышла на работу, и ее пришлось подменить женщиной с Божьего озера. Говорили ей бабы – не ходи с той, лучше уж день-другой в одиночку лес покряжуй; так нет, не послушала, мол, я же временно, ничего не будет. Да еще и Степан Петрович настоял – план срывался. Утром Валентина еще в солдатках ходила, а вечером похоронка пришла… Но чем дольше была война, тем все худела и худела бабья бригада на лесоповале, и наоборот, участок ружболванки креп и пополнялся. Текли бабы на Божье озеро – капля по капле. А потом все посмешались и примета забылась. Не верила и не знала примет эта война…

– Эй, бабоньки мои…

Степан срубил бычьи лепешки с дороги, отгреб их валенком на обочину и побежал догонять воз. Впереди был опасный раскат, как бы мерин лес не опрокинул. В прошлом году на этом раскате полонянский парнишка-возчик перевернулся. Один бык, сломав ярмо, успел отскочить, а другой под бревно попал – хребет сломало. И горе, с одной стороны, и радость: Христолюбов быка прирезал и отправил мясо на Божье озеро, где, кроме женщин, работали подростки-допризывники со всей округи. Днем в лесу с лучками да топорами – в снегу по пояс, от льда одежда шуршит и колом становится, вечером занятия военобуча. Бегают с деревянными ружьями, ползают, гранаты кидают или маршируют по ледянке – ать-два, ать-два. Намаялись парнишки, изголодались: одни рты да носы на лицах. Кормежка худая, больше орех-рогульник варят по ночам и едят. А бык-то пудов на тридцать был, считай, до весны хоть помаленьку, но попадало мясцо. Прошлый год все-таки терпеть можно было, картошка уродилась, капуста; нынешний как пережить, голодный? Войне же конца и краю нет…

И опять Степан стал думать о Дарьюшке. Надо, надо переводить на легкую работу. Успеть бы приказ написать. Не дай бог, приспичит и родит на снегу. Конечно, бабы рядом, помогут, да ведь ребенку-то как бы худо не сделать. Маркировщицей на плотбище ей хорошо будет: и легко, и изба, вот она, рядом… Дарьюшка стеснялась подходить к нему на людях, даже глаз не поднимала, когда Христолюбов рядом был, еще и полушалок на брови натянет. Но чуть выпадет момент, когда никого нет, ткнется лицом в грудь и дышит боязливо, и всхлипывает бесслезно. «Если парнишка будет – Степой назовем, – шепчет. – А отчеством пусть по мужу – Павлович… Ты уж не обессудь, Степан. Только б парнишка был…»

Вспомнилось Степану пасмурное, холодное утро на Рожохе, широкий разлив, подтопленные остатки черемуховых кустов по берегам и маты, плывущие вниз. Избушки-каморки дымятся на матах, и дымы эти сливаются над рекой, тянутся к облакам. «Дай работу полегше, – просила Дарьюшка. – Поставь маркировщицей, а, Степан?..» – «Нету легкой работы, Дарьюшка, нету пока. Ты уж потерпи, потерпи…» – тоже просил Христолюбов.

Своих, нажитых с Катериной Савельевной, ребятишек у Степана Петровича было девять. Четверо воевали… Вернее, теперь воевали двое – старший Иван да третий по счету Александр. Пятеро дома оставались, пока дома, поскольку Мишка с Васькой жили на Божьем озере в лагерном положении, бегали с деревянными ружьями и маршировали по ледянке. Самому младшему третий год пошел. Лазает он по избе и тараканов лупит старой подошвой: «Бей фасыстов! Бей захваттиков!» Мать с ним замучилась: то окно сковородником выстеклит, то последнее пшено по снегу рассыплет – будто хлеб сеет. Или сбежит из дому босым и два часа кряду носится на морозе. До войны, бывало, как вывалится на улицу весь белоголовый христолюбовский выводок – только и слышно: Митька подрался, Васька, шестилетний, за Рожоху уплыл, Ванька колхозным коням хвосты отрезал, Аркашка чуть пожар не устроил. Степан тогда бригадиром в колхозе работал; это в войну начальником поставили, когда последнего мужика, годного руководить, на фронт взяли, а его по возрасту оставили – пять на десяти минуло…

Мужики до войны приходили к Степану, жаловались на его ребятишек, дескать, уйми ты свою ораву, житья нет. И муж Катерины, Василий, приходил, колхозный счетовод, говорил, будто Мишка его парнишек сосульки учил глодать. Будто они без Мишки не научатся. Перед самой войной оба мальчишки Катерины умерли от скарлатины. Василий сам не свой стал от горя, на Степана озлился: мол, у тебя вон сколько и все живы, ни одна болезнь не берет. Так потом и на фронт ушел, озлившимся… И Кольки Турова отец приходил – кладовщик, когда Мишка с Аркашкой в колхозный склад залезли и четыре сыромятных гужа украли, чтоб бичи себе сделать и щелкать. И Дарьюшкин муж-тракторист приходил – трубку от мотора открутили на поджиг-самопал.