– Ладно! На девять дней поеду! Может, заведу к тому времени.

Но и к сороковому не завел…

Дядя Леня велел подождать, а сам пошел на конный двор просить подводу, чтобы добраться до тракта…

Степан Петрович грузил баланы на лесосеке, когда увидел бегущего по ледянке Кольку Турова, парнишку на семнадцатом году. Колька тяжело буцкал обмерзшими пимами по санной колее, и драная его шапка на маленькой головке съезжала на глаза. За ним с упрямым равнодушием тащились быки, пустые подсанки скрипели морозно и пронзительно.

Мерзлый, звенящий комель кряжа давил на плечо, за спиной Степана кряхтели и тужились бабы, заваливая очередное бревно на воз, в глазах темнело, и Колькин силуэт на ледянке расплывался в радужное пятно.

– Ой! – громко вздохнул кто-то из женщин. – Что-то случилось. Парень-то поперед быков чешет…

Кряж улегся на подсанки к двум другим, Степан распрямился, бабы глядели вдоль ледянки, замерев столбиками, как сурки у норок, ждали. Наползали на глаза сбитые шали, дыбились на спинах заснеженные телогрейки, и только слабый парок курился у ртов. Седой от изморози, мохнатый мерин в упряжке боязливо косился кровяным глазом на свой воз.

– Давайте, бабоньки, взялись! – скомандовал Христолюбов, примериваясь к очередному балану.

Женщины не шелохнулись, сжимая в руках березовые стяжки, ждали, с чем бежит Колька.

– Чего? – крикнул ему Степан. – Чего ты, заполошный?

Подбежав, Колька вытер нос голой, парящей на морозе рукой, хватил воздуха. Его быки брели по колее, чуть не задевая мордами дорогу. Доходные быки, того и гляди лягут где-нибудь…

– Начальник приехал! – выдохнул Колька. – На костылях!.. Тебя зовет, велел срочно…

Женщины вздохнули с облегчением, зашевелились, стряхивая снег рукавицами, поправляя шали. Степан молчал, и по тому, как молчание затягивалось, бабы вновь насторожились.

– Откуда начальник-то? – наконец спросил Христолюбов.

– Говорят, аж с области. – Парнишка снял шапку, и от его слипшихся, реденьких волос повалил пар. – Он в конторе сидит, злой. Баб с плотбища вызывает… В медалях весь! Звенит…

И, оглядев встревоженных женщин, неожиданно засмеялся:

– Теть Валь! А твоему Мишке повестка на призывной!

Сухопарая, остроглазая Валентина Глушакова вздрогнула, выронила стяжок и медленно опустилась на снег. Колом стоящий на морозе полушубок ее из плохо выделанной овчины жестяно загремел, но так и не согнулся; воротник с большой петлей-вешалкой, подбитый изморозью, казалось, стал вырастать над головой, словно гриб-дождевик. Валентина всхлипнула и вдруг заголосила:

– Ой, сыночка ты мой родненький!..

– Перестань, – медленно проронил Степан Петрович. – Не плачь, повестка пришла, не похоронка. Ступай домой.

– Везет же Мишке! – все еще радовался и досадовал Колька Туров. – Мы с одного года, а ему уже повестка! А мне нету! Наверное, сам пойду и спрошу…

– Сиди! – отрезал Христолюбов. – Вояка…

– Беги, Степан Петрович, – вдруг тихо взмолилась Дарьюшка. – Скажем, в лесу где-то… Ведь за тобой приехали.

Христолюбов взглянул на нее и молча сел на кряж. Валентина Глушакова торопливо уходила по ледянке к Великанам; с неба, посверкивая на солнце, нескончаемо падала колкая морозная игла.

– Может, и правда, пересидишь где? – робко поддержала эвакуированная хохлушка Олеся. – Не век же начальству ждать, уедет.

Степан Петрович усадил Кольку Турова рядом, дал кисет.

– Кури… – Оглядел нескладную фигуру парнишки в телогрейке, подпоясанной веревкой. – Сам-то не ходи за повесткой. Там не забудут, нынче каждый мужик на счету… Ты вот что, Николай Васильевич: если придется – бригадиром тут останешься. Ты у меня стахановец… Бабам в лесу обязательно бригадир нужен, мужик, понял?

Колькины быки наконец притащились к пряжовке, развернулись и встали у кучи бревен. Колька скосил глаза на их худые бока, плюнул в снег, сворачивая самокрутку.

– Если придется – куда денешься…

– Да смотри не обижай, – проронил Степан Петрович и встал. – Давайте, бабоньки, погрузим, и поеду я. Давайте, родимые…

Женщины взялись за слеги, встали шеренгой вдоль мерзлой лесины, навалились, но без прежней удали; что-то сковывало движения, и пар изо ртов рвался вразнобой, сливаясь над головами в одно густое облако. Бревно закатилось на слеги, пошло легче, быстрее.

– Шевелись, бабоньки! – прикрикнул Христолюбов, упираясь в комель. – Да стяжки-то бросайте – руками, руками-и!

Кряж пошел в гору, со скрипом лег на самый верх воза. Вздрогнул и шатнулся мерин, припадая на задние ноги. Следующая лесина оказалась еще толще, а воз – выше, так что почти на руках поднимали. Наконец закатили последний кряж, и женщины попадали на снег, переводя дух. Зыбкая морозная игла сыпалась на их лица и таяла, еще не коснувшись кожи.

Степан Петрович отдышался, утер шапкой лицо и подозвал Кольку.

– Ты, стахановец, быков своих не грузи, – сказал свистящим шепотом. – Две нормы сделал, хватит. Лучше подволакивай сюда хлысты и начинай строить эстакаду.

– Так запретил же тот… который в прошлый раз… – замялся Колька. – Весь лес на плотбище. А то план…

– Планов еще много будет, Никола, – пробурчал Хрис-толюбов. – А бабам хватит пупы рвать. Пожалеть надо… Кому жалеть-то их?

– Это так, – подтвердил Колька и закричал на мерина, пытающегося расшевелить подсанки с грузом. Мерин был старый, опытный, знал – постой еще немного, и примерзнут полозья так, что не оторвать. А потом либо бич вдоль хребта, либо женщинам упираться.

– Завозни с обеих сторон сделаешь, – наставлял Христолюбов. – В настил вершинки пускай, они легче. Да гляди, чтоб дыр не было, а то быки ноги переломают. И за ледянкой смотри. После каждого снега посылай деда Овчинникова, пускай поливает. Задует ледянку – пропадете.

– Да что я, Петрович? – нахмурился Колька и с опаской спросил: – Думаешь, заберут? Так отстоим, если что…

– Ладно, сынок. – Христолюбов взял вожжи. – Оставайтесь, бабоньки, поехал я…

Конь не взял сразу. Ломанулся в оглоблях, всхрапнул, налег, приседая, заскрипела сыромятина гужей, перекосило дугу – сани все-таки примерзли.

– Ну, ну! – бодрил Степан, упираясь плечом в бревно. – Взяли, ну!

Женщины спохватились, бросились помогать. Толкали воз сзади, тянули за передок, стучали слегами по полозьям, чтоб отбить их от земли и тронуть с места подсанки.

– Ты же конь, ну! – уже орал Христолюбов, дергая вожжи. – Конь же ты, мерин!

Мерин упал на колени, и в то же мгновение со скрипом оторвались полозья. Воз покатился, набирая разгон. Степан Петрович перехватил вожжи в одну руку, а другой стирал выступавшую капельками кровь с побитой о щепастый комель небритой щеки.

Женщины в кургузых одежинах стояли со стяжками в руках и смотрели в его широкую спину.

Ледянка шла по квартальной просеке до самой Рожохи. Узкая, как раз по ширине полозьев, дорога соединяла лесосеки с плотбищем, где лес маркировали и увязывали в маты черемуховыми вязками. После каждого снегопада ледянку поливали водой. Конюх Овчинников, здоровый, приземистый старик из сосланных кулаков, запрягал быков, ставил на сани две бочки с водой и открывал в них заслонки. Вода постепенно вытекала в колеи, схватывалась на морозе, и следом уже катили на конях и быках возчики – парнишки-подлетыши вроде Кольки Турова или его, Степана, сыновья – Мишка, Васька, Аркашка, либо допризывники, собранные с округи на работу и военное обучение, да старики из соседних колхозов. Не будь этой ледянки – горел бы план синим огнем, а вместе с ним и начальник лесоучастка Христолюбов. Умри, но больше трех кубометров на оставшихся после конской мобилизации клячах за раз не привезешь. Правда, быки тянули и по пять, тянули, пока не ложились. А ледянка спасала. Тот же Колька Туров по четыре нормы вывозил, если быки дюжили. Вот бы еще к ледянке эстакаду, чтобы бабам грузить полегче было, и тогда можно смело одних оставлять. До весны доживут, а там, может, и война на убыль пойдет…