Руди кивнул и вышел. Ноэль откинулся на спинку стула. От Кесслера словно веяло теплом. Но при этом душевность его отдавала усталой терпеливостью интеллектуала, которому приходится иметь дело с людьми более ограниченными, однако он великодушно не опускается до сравнений. Холкрофту были известны несколько человек подобного типа — в их числе, например, его лучшие учителя, — так что чувствовал он себя в обществе Эриха Кесслера весьма комфортно. Неплохо для начала.

— Спасибо, что согласились встретиться со мной, — начал Холкрофт. — Мне нужно о многом вам рассказать.

— Сначала переведите дух, — сказал Кесслер. — Выпейте и успокойтесь.

— Что?

— У вас на лице написано, что вы недавно попали в передрягу.

— Это так заметно?

— Я бы сказал, что вы похожи на человека, едва не потерявшего рассудок, мистер Холкрофт.

— Пожалуйста, зовите меня просто Ноэлем. Я думаю, нам все равно придется познакомиться поближе.

— Прекрасное предложение. Согласен. Меня зовут Эрих... Ночь сегодня, однако, довольно прохладная. А вы, как я понял, без пальто. Ведь гардероба здесь нет. Не озябли?

— Я был в пальто, но пришлось от него избавиться. Я все объясню.

— Можете не объяснять.

— Боюсь, все-таки придется. Я, конечно, предпочел бы не распространяться на сей счет, но это приключение — неотъемлемая часть моего повествования.

— Понятно. Кстати, вот и ваше виски. Официант поставил стакан перед Холкрофтом, вышел из кабинки и задернул за собой портьеру.

— Как я уже сказал, это — часть моего рассказа, — повторил Холкрофт, отпивая глоток виски.

— Не торопитесь. Спешить нам некуда.

— Но, насколько я знаю, дома вас ждут гости?

— Гость. Приятель моего брата, из Мюнхена. Замечательный парень, но страшный болтун и зануда. Что, впрочем, не редкость среди врачей. Так что вы сегодня мой спаситель.

— А ваша супруга не обидится?

— Я живу один. Я был женат, но, увы, рамки университетского уклада жизни оказались для моей супруги слишком тесными.

— Мне очень жаль.

— А ей — нет. Она вышла замуж за акробата. Можете себе представить? Из штолен академического подземелья к разреженному воздуху качающихся трапеций. Мы остались с ней добрыми друзьями.

— Мне кажется, трудно будет найти человека, который относился бы к вам с неприязнью.

— О, в аудиториях я навожу ужас. Настоящий лев.

— Который рычит, но не кусается, — сказал вдруг Ноэль.

— Простите?

— Нет, ничего. Просто вспомнил вчерашнюю беседу с одним человеком.

— Вам уже лучше?

— Забавно.

— Что-что? — опять переспросил Кесслер.

— Это я вчера так ответил.

— "Одному человеку"? — вновь улыбнулся Кесслер. — Лицо у вас вроде немного разгладилось.

— Если оно разгладится еще чуть-чуть, я ткнусь физиономией в стол.

— Может, пообедаете?

— Потом. Я бы хотел начать свой рассказ: мне нужно многое вам сообщить, а у вас наверняка возникнет масса вопросов.

— Тогда я весь внимание. Ой, забыл. Ваш кейс. — Немец взял со стула портфель и водрузил его на стол.

Холкрофт открыл замки, но крышку кейса поднимать не стал:

— Здесь находятся бумаги, с которыми вам будет интересно ознакомиться. Тут не все документы, но подтверждением тому, что я собираюсь вам рассказать, они вполне послужат.

— Подтверждением? Неужто в ваш рассказ так трудно поверить?

— Может быть, — кивнул Ноэль. Он вдруг почувствовал себя виноватым перед этим добродушным ученым. Ведь безмятежный мир, в котором обитает профессор, вот-вот взорвется. — То, о чем я собираюсь рассказать, может искорежить всю вашу жизнь, как уже случилось со мной. Более того, думаю, что это неминуемо. Я, во всяком случае, избежать этого не смог. Меня засосало. Одна из причин чисто эгоистического характера: в деле замешаны огромные деньги, которые полагаются лично мне; есть там, кстати, и ваша доля. Однако существуют еще и другие факторы, гораздо более значимые, чем ваша персона или моя. Мне это известно доподлинно — в противном случае я давно бы все бросил. А я как раз не намерен ничего бросать. Я сделаю то, о чем меня просят, потому что это дело — правое.И еще потому, что люди, которых я ненавижу, всячески стараются меня остановить. Они убили одного из тех, кого я любил. Пытались убить второго. — Холкрофт осекся. Он и не думал заходить так далеко, но страх и ярость внезапно разом выплеснулись наружу. Он перестал себя контролировать. Разболтался. — Простите. Я наговорил лишнего, к делу никоим образом не относящегося. Я вовсе не хотел вас пугать.

Кесслер Дотронулся до его локтя:

— Обо мне не беспокойтесь. Вы, друг мой, слишком возбуждены и измучены. Видимо, с вами приключились ужасные вещи.

Холкрофт сделал несколько глотков виски, пытаясь унять боль в паху и в затылке.

— Лгать не буду. Так оно и было. Но мне не хотелось бы начинать с этого. Веселого мало. Кесслер убрал руку с его локтя:

— Позвольте сказать вам кое-что. Я знаком с вами менее пяти минут, но мне не кажется, что веселость сейчас уместна. Для меня очевидно, что вы человек очень разумный и искренний. Понятно и то, что вы утомлены от перенапряжения. Почему бы вам просто не рассказать обо всем с самого начала, не заботясь о том, как это на меня подействует?

— Хорошо, — согласился Холкрофт и, положив руки на стол, стиснул стакан в ладонях. — Тогда я начну с вопроса. Доводилось ли вам прежде слышать о фон Тибольте и... Клаузене?

Кесслер удивленно взглянул на Ноэля.

— Да, — ответил он, помедлив мгновение. — Это было много лет назад, я тогда был ребенком, но слышать о них конечно же слышал. Клаузен и фон Тибольт... Это друзья моего отца. Мне было лет десять-одиннадцать, если не изменяет память. Они часто приходили к нам в гости в конце войны. Клаузена я помню.По крайней мере, мне так кажется. Он был высокого роста и обладал невероятно притягательной силой.

— Расскажите мне о нем подробнее.

— Ну, я мало что помню.

— Все, что помните! Прошу вас!

—Как бы выразиться поточнее... Понимаете, Клаузен овладевал аудиторией, не прилагая к этому никаких усилий. Когда он начинал говорить, все превращались в слушателей, хотя я не припомню, чтобы он при этом повышал голос. Мне кажется, что Клаузен был добрый, участливый, но вместе с тем и очень волевой человек. Однажды я подумал — причем, заметьте, это были мысли ребенка, — что он очень страдает, живет с какой-то болью...

К нему воззвал страдающий человек.

—Какой болью? — спросил Холкрофт.

— Понятия не имею. Это всего лишь детское впечатление. Нужно было видеть его глаза, чтобы вы поняли. На кого бы он ни смотрел — молодого ли, старого, на важную персону или наоборот, — взгляд его полностью концентрировался на собеседнике. Я это помню. Редкая для тех времен черта характера. Между прочим, облик Клаузена сохранился в моей памяти четче, чем лицо отца; я уж не говорю о фон Тибольте — этого я почти не помню... А почему вас так интересует Клаузен?

— Он мой отец.

Кесслер разинул рот от удивления.

— Вы? — прошептал он. — Сын Клаузена? Ноэль кивнул:

— Клаузен мой родной отец. Хотя отцом я называл другого.

— Значит, вашу мать зовут... — Кесслер замялся.

— Альтина Клаузен. Слышали что-нибудь о ней?

— Имя ее никогда не произносили. И ни разу не упоминали про нее в присутствии Клаузена. Ни разу! И вообще говорили о ней только шепотом. Женщина, которая бросила великого человека и бежала из фатерлянда с американским врагом... Вы! Вы тот ребенок, которого она отняла у Клаузена!

— Взяла с собой, спаслаот него — так это звучит в ее интерпретации.

— Она еще жива?

— Живее не бывает.

— Невероятно... — покачал головой Кесслер. — Столько лет минуло, а я, оказывается, так ясно помню его. Он был выдающейся личностью.

— Они все были выдающиеся.

— Кто?

— Вся троица. Клаузен, фон Тибольт и Кесслер. Скажите, вам известно, как умер ваш отец?