– Ты где бродишь? В твоей комнате опять не прибрано! Стыдись, я нашла сегодня под твоей кроватью огрызок от яблока.

Дрёма, молча, выслушал наставление, соглашаясь и не переча. В последнее время дела у Артёма Александровича не ладились и это, подобно сообщающимся сосудам, тут же выливалось на семью и на всякого, кто посмел попасться ему на пути:

– Одни козлы по дорогам ездят!.. Куда баран прёшь, тебе баранов в горах пасти на лошади, а ты всё туда же – в цивилизацию! Тут тебе не горные тропы, а дороги с разметками и знаками… Знаки? Это вон те красивые картинки у обочины! Ну бараны! Нет, ты глянь, они уже по пешеходкам гарцуют! Джигит Шумахероич! Мерседес Арбович! А что б вас…

Артём Иванович всё больше распалялся и не замечал, как сам нетерпеливо выскакивал на встречную полосу, создавая соседям неудобства и оттирая их в кювет.

– Да мне начихать на все пробки в мире, когда я опаздываю!

Дрёма помалкивал рядом на сиденье, по опыту уже зная: помалкивай и не будешь слюни вытирать с лица. Он со скукой смотрел в окно и мечтал побыстрее хоть куда-нибудь доехать и покинуть удобный велюровый салон машины.

Теперь, вернувшись из школы, Дрёма терпеливо выслушивал ворчание матери и незаметно заводился сам – сообщающиеся сосуды. Выполнив все поручения и выслушав мамины причитания по поводу «троек» и «безалаберного отношения к жизни», Дрёма влетел по лестнице, хлопнул дверью и бросился на кровать.

– Как вы все мне надоели! Учат. Учат, учат! Все учителями хотят стать. Вон и Пашка «живите» через Ы пишет, а всё туда же: «Жить нужно в кайф». Не могу!

Дрёма уткнулся лицом в подушку. Отец ты обещал… Обещал ведь: будет трудно – приду. Трудно! Давно трудно. Невмоготу!

С улицы раздался звонок. Послышался мамин голос:

– Иду, иду! Сейчас открою!

Им всем чтобы впустить человека нужно открывать запоры и засовы, – обижено подумал Дрёма и закрыл уши уголками подушки.

Стало тихо, наружные звуки едва доносились. Дрёма услышал, как учащённо бьётся его сердце. Оно словно кулаками стучало в грудь и требовало: выпустите меня немедленно! Я требую! Ишь ты какое – «требую». Папа в таких случаях говорил…

– Дрёма!

Вроде зовёт кто-то? Мерещится что ли? Нет, вот снова и уже нетерпеливее:

– Дрёма, слышишь?

Дрёма недоверчиво отстранился от подушки. Звуки жизни защебетали вокруг.

– Дрёма, сынок!

Идти не хотелось – опять будет выговаривать, учить. А идти нужно.

Дрёма нехотя поднялся и вышел во двор.

Мама стояла у калитки, рядом с ней стоял незнакомый мужчина. Мама плакала.

– Дрёма, подойди, – мама всхлипнула, – познакомься это…

– Я служил вместе с твоим отцом… Дрёма.

Мужчина замялся и начал вытаскивать из сумки потрёпанные тетради похожие на журналы дежурств в гараже. Почерневшие от грязных прикосновений листы, оттопыренные уголки. Ничем не примечательные тетради. И даже белые лошади, некогда мчавшиеся по глянцевому зелёному полю, теперь будто сломались на изломах, и вот-вот были готовы споткнуться и упасть. Белая масть превратилась в грязно-серую. Дрёма недоумённо смотрел, то на заплаканное лицо матери, то на одутловатого мужчину, то на невесть откуда взявшиеся тетради, неловко теребимые мужской рукой.

– Вот… Возьми.

– Что.

– Это тетради твоего отца. Он просил, вот.

– Отца!? А он сам… где?

Мужчина потупил взор, будто провинившийся ученик.

– Дрёма. Дрёма, твой отец… отец погиб. Погиб храбро. Честно.

– Так, где же он?! Почему сам…

– Дрёма ты слышишь, он… он погиб на войне. Там многие погибают, такие дела вот.

– Мама.

Дрёма взглянул на маму, он не мог понять. Как так? Вот стоит мама молодая и здоровая, почему же отец не может стоять рядом? И что такое лепечет этот мужчина. Ведь он много старше отца, но он стоит, здоров и невредим, и говорит что… Он что не понимает, отец моложе его и не может… Это против жизни!

Лица и двор стали мутными. Дрёма опустил голову, ему стало неловко, мальчик и вдруг эти проклятые слёзы. Кто вас просил! Кто сказал, что отца нет, и больше никогда не будет?! Мальчик почувствовал чью-то робкую руку на голове:

– Возьми, сынок. Тетради просил передать тебе твой отец… если что. Я исполнил.

Рука неуверенно взъерошила волосы Дрёме и вспорхнула испуганной птицей. Мальчик словно сквозь мутное стекло видел, как отяжелённый животом вестник пятился к калитке. Потом остановился, развёл руками и виновато произнёс:

– Твой отец был героем. И погиб как герой. Такие дела. Ну, я пойду.

– Может… может зайдёте, чаю…

Мамин голос был тих и неуверен.

– Меня ждут. Я в «Ворошилове». Там, значит. Направили на лечение. Вот телефон, звоните, если что. Я пойду. Вам нужно побыть одним.

Мужчина, так же пятясь и, зачем-то всё время неловко наклоняя голову, будто извинялся, толкнул калитку.

Дрёма и мама остались одни во дворе. Мама прижала к себе сына и оба заплакали.

В тот день и Артём Александрович сначала раздражённо потребовавший закрыть ворота: «Даже ворота открыть некому, вот дожился. Сигналю, сигналю, никому дела нет!» – узнав новость, вдруг присмирел. Поднялся в Дрёмину комнату, присел на край кровати. Посидел, ничего не говоря, потом неуверенно коснулся плеча подростка, сжал его.

– Ты, если чего, обращайся. Хорошо. Ну, я пойду. – Уже у двери он повернулся, – жизнь такая штука, она ни для кого не бывает вечной. Пойми это. Посиди тут и спускайся, будем ужинать.

Дрёма, пролежавший весь день, ничего не ответил, он только глубже зарылся в подушку. Рядом на тумбочке лежали тетради.

«Жизнь такая штука…» – звенели в ушах последние слова Артёма Александрович. – Штука, штука… В его устах и жизнь будто безделушка какая-то, слово неживое. Штука. И папа… неживой. Штука… Нет, нет, нет! Не может быть!.. Может. Но только не с папой, он обещал придти. Он говорил: жизнь вечна. Не придёт. И Артём Александрович прав. Он всегда прав. Он как этот дом – фундаментальный, он есть. А папы нет.

Дрёма силился вспомнить хоть что-то. Получалось расплывчато. Воспоминания дрожали, напоминая каплю готовую вот-вот сорваться с листа. И капля естественно срывалась и падала вниз. Дрёма никак не мог чётко вспомнить отца – размазанный пролетающий мимо силуэт, призрачно появлялся из ничего и тут же зыбко пропадал. Ты говорил, дела определяют человека. Дела Артёма Александровича можно пощупать, они греют и спасают во время дождя. А твои дела, папа? Где ты!

Дрёма повернулся на спину и уставился в потолок. Тот мужчина, который принёс весть о гибели отца, сказал, что ты был героем. Дрёма задумался. Не так он представлял себе геройскую гибель. Весь предыдущие опыт его, основанный на рассказах, книгах и фильмах настойчиво нашёптывал ему: а где почётный караул, почести, где вереница сочувствующих, венки, рукоплескание, где?! Словно тебя и не было на этой земле, папа. Словно ты метеор, мелькнул на небосводе и пропал. Сгорел. Кто успел, загадал. И чёрное небо. Провал над головой, куда жутко иногда бывает заглядывать.

Дрёма ясно вспомнил ощущение одиночества и уязвимости. Когда они ночью сидели с отцом у догорающего костра. Кругом на многие километры ни души. Альпийский луг с последними лучами солнца потерял своё поднебесное очарование, сжался до круга освещаемого костром. Вдоль ущелья потянул прохладный ветерок, проникая под куртку и свитер. Звёзды попытались оживить вездесущий мрак. Тщетно. Тучи заволокли небо, ещё больше сгущая тревогу перед неизвестностью. Дрёма прижался тогда к отцу. Он обнял: «В этом мире, Дрёма, только человек человека может согреть и обнадёжить. Все крыши мира из черепицы ли, металла – не важно – такого не смогут никогда». Дрёма сначала поверил. Но когда ночью разразилась неистовая гроза и полог палатки начал злобно рвать свистящий ветер, он засомневался. И успокоился только тогда, когда отец залез к нему в спальник и крепко прижал к себе: «Спи. Это всего лишь стихии. Любовь убережёт нас. Спи». От тёплой близости отца исходило непонятное спокойствие, мальчик уснул. Утро было солнечным, луга обновлено сверкали. Над ущельем изогнулась радуга. Да так явственно, что Дрёме показалось, шагни и сразу окажешься на соседнем хребте.