Дрёма стал оглядываться. Кто это может быть? Однажды он не выдержал и решил построить стену на берегу его любимого озера. Начал таскать камни, ровненько укладывать. И чем выше поднималась кладка, тем спокойнее становилось. Дрёма удовлетворённо отходил в сторону и любовался: а что неплохо, может ещё башенку добавить. И добавлял. Вскоре на берегу озера среди стелющейся глянцевой листвы возвышался небольшой замок. Очень романтичный, увенчанный башней с зубцами с остроконечной крышей сложенной из рыжей черепицы. Точно такие он не раз видел на гравюрах и рисунках когда читал о рыцарях. Дрёма не мог нарадоваться. Проверял крепость ворот и неприступность. Потом выразил всё одним словом: прелесть!

После чего отправился в поход. По дороге искупался в речке. Поднялся на противоположный берег. По крутой весьма извилистой тропинке вскарабкался на белые скалы, раздвинул свисающий с веток деревьев косматый самшит и обомлел.

Перед ним возвышалась крепостная стена. И высокая, и неприступная. Башнями обращёнными именно в ту сторону где посреди воронкообразной поляны красовался в водах тихого озера другой замок. Его собственный.

А это тогда чей?

Дрёма и не заметил, как раскололся его собственный мир.

Что-то он стал забывать? Останавливался, оглядывался недоумённо и никак не мог понять. И пройденный путь, и новое, открывающееся за ближайшим поворотом, ничем не отличались друг от друга. Переставь две картинки местами и ничего не изменится, за исключением деталей и ощущения: «там я уже был», и «что дальше?»

Будто зимнее окно, о котором рассказывал ему когда-то дедушка. «Сначала створки нараспашку, сигай свободно хоть туда хоть сюда, благо дом на земле стоит. Но вот утром трава покрывается инеем, становится прохладней и окно однажды захлопывается. Смотришь и видишь как прежде, а уже не сиганёшь. Иней сменяется снегом, мороз крепчает. По краю стекла начинает образовываться узорная ледяная корочка. Сначала тоненькая едва заметная, мороз не унимается, крепчает, за спиной начинает трещать печка, и окно постепенно начинает затягиваться ледяными всевозможными узорами. Тут и сказочные зверушки и прозрачные цветы и листва, какой в лесу и не встретишь, так увлечёшься, рассматривая, что и не заметишь, как всё окно стало непрозрачным. Солнечный свет, мутным пятном едва проникает внутрь. Тут тепло и уютно, и лампочка светит, но что-то подсказывает: истинный свет, внучёк, всё же там – за окном…»

Дрёма выключил компьютер и долго смотрел на чёрный безжизненный экран, где в самом центре пятнышком догорали разноцветные огоньки. Вскоре и они погасли.

Когда затворилось его окно, из которого можно было «сигать»? Дрёма не заметил. «Память – это обман. Она всегда ответит, что было, но почему это случилось? И тут начинаются домыслы и воображение. Память – это жизнь настоящая и она никогда не допустит, чтобы некое прошлое хоть в чём-то превосходило её. И уж если воздавать ему – прошлому – хвалу, то с подтекстом: посмотрите на меня, хороша!» «Что же мы Иваны родства не помнящие, папа?» «А для этого и нужны дедушкины рассказы, да бабушкины побасёнки, – только вот, – папа улыбнулся, – когда в них день настоящий подменяет день прошедший?»

И в школе и дома, в играх со сверстниками ему приходилось всё чаще отстаивать право на детство. Дети над ним смеялись, бывало, незлобиво издевались, будто в шутку. Взрослые наставляли и, чем старше он становился, тем настойчивее и настойчивее. Отец к знаниям относился с уважением: «Опыт великое дело, но и поклоняться ему как идолу?.. Приглядись, идол стоит на чьих-то домыслах и теориях. На первый взгляд вроде крепко стоит, доказательно, ан нет – шатко, пришёл новый умник, прицелился глазом: „Врёте – криво“, – деловито засучивает рукава и начинает подкладывать другие домыслы и теории. Относись к опыту с уважением – он старше, он жизнь прожил. Относись заботливо – опыт и сам не замечает своих старческих немощей, для него время остановило свой ход. Но и не поклоняйся слепо, учись прислушиваться и слышать. Всегда поступай по любви».

Позавчера он сцепился с Пашкой из параллельного.

– Нужно быть крутым. Вот и вся любовь. А ты кретин какой-то. Может ты из этих, – Пашка похабно ухмыльнулся, – кокетливых мужчинок.

Разговор начинался безобидно

– У Серого Бряцалова самый клёвый папаша. И сам на новой «семёрке бэхе» раскатывает. Красавчик. И сыну «приору» подогнал, новую. Чтобы, значит, на дискотеку не пешком ходил. Вот это я понимаю – отец. А ты мне: любить детей надо и тогда войны не будет. Тебя твой отец любит? – а придёт время вызовут в военкомат и скажут: на тебе автомат, иди, стреляй. И отец твой не поможет. Да его и рядом не будет. А Серёгу Бряцалова батя отмажет. По-любому отмажет. Да он весь военкомат с потрохами выкупит, если надо ради сына. Вот где любовь. И не втирай мне.

– И тебя?

– Что «и тебя»?

– Призовут в военкомат.

– Призовут, – кисло скривился Пашка, – батя, хоть сутками пахать будет, а на военкомат ему не хватит. Да оно ему и не надо. Он говорит: «Я служил, и ты иди, служи».

– А будь там, в военкомате, мой отец он никого не призвал бы. Призывают такие как Бряцаловы, для него и мы с тобой, и наши отцы – «приора сыну, мне на семёрку».

– И чего. У наших отцов, значит, пупок слабоват. Вот и пойдёшь с любовью своего отца туда, куда Бряцаловы укажут. Таким и нужно быть – сильным. Твой отец против него тряпка половая. Вытрут ноги и дальше пойдут, – Пашка приблизился и доверительным тоном добавил, – и будут правы.

– Что ты сказал!..

Их быстро разняли, и не так больно было от ноющей скулы, по которой успел ударить Пашка – он ведь тоже не промах и кровь из пашкиного носа тому доказательство. Обидно было. Он дрался непонятно за что, если разобраться – Пашка прав. Надо мной уже все смеются и поделом.

О любви только девчонки и шепчутся и то посмеиваются. Скажут и тут же прикроют рот ладонью и прыскают, кокетливо постреливая глазами. Мама дома сериалы смотрит, и сериалы те словно склеены из лоскутков, разноцветно, броско, спросят что видел, пожмёшь плечами – ничего. В тех сериалах только и слышно: любовь, любовь. Вот получается: ничего.

Любовь это обыкновенное слово, каких сотни тысяч. Сказал и смутился. А почему смутился, кто его знает. И многие смущаются, я замечал, каждый по-своему. Кто-то краснеет, другой начинает говорить пошлости, выражая странное нетерпение и даже отторжение к этому слову. Так отбрасывают горячее, когда нечаянно обожгутся.

«Им стыдно, но они никогда в том не признаются. Они могут и не догадываться, почему, но им стыдно за предательство». «Какое предательство, папа, кого они предали?» «Любовь и предали. Живут под её сводами и ругаются: почему так неустроенно, заливает и холодно». «Так ведь строилось по любви, а живёте вы как? – выталкивая один другого».

Если честно, Дрёме хотелось бы оказаться на месте Серёги Бряцалова. Разве его не любят? Что пашкин папаня? – пришёл с работы схватил пиво и к телеку. Ему ни Пашка, никто ему не нужен, такому и я лишний рубль не дал бы – пивом захлебнётся. А мой папа, хоть кричи – не докричишься.

А Артём Александрович? Правильный и тяжёлый как стальной шар, катится и подминает. Тебе, Дрёма, с ним хорошо? Ну, признайся, что да – хорошо. Беззаботно. Не скажи.

Так в виртуальном мире мальчика, незаметно для самого создателя, вырисовывался свой рисунок, своя жизнь. В ней отцовские краски, которыми он осуществлял поиск новой жизни, смешивались с красками твёрдой правды бряцаловых и артёмалександровичей, Дрёма-живописец обмакивал в них кисть и начинал водить по холсту. Какие образы родятся на том холсте, светлые, задумчивые, чьи глаза и в старости не теряют детской прозрачности и солнечности или люди-монументы, бронзово поблескивающие в лучах солнца?

Одному Богу известно.

Дрёма подошёл к дому и толкнул калитку. Он прекрасно знал, что она всегда заперта, но сейчас ему захотелось хоть какого-нибудь чуда: толкнуть и что бы калитка сама собой распахнулась, а внутри не хозяйский порядок – где всему своё место – но сад, куда входишь и калитка тут же пропадает, и стены…