– В доме должен быть хозяин, – глядя на меня стальными глазами, твёрдо и непреклонно заявлял Артём Александрович.

Артём Александрович новый мамин муж, он фотограф. Мама с надеждой ожидала, что я назову его папой. Ей хотелось, чтобы большой дом снаружи и изнутри тоже выглядел крепким, добротным и благопристойным. Я смотрел, как она прихорашивается перед зеркалом, пытался вникнуть, и отказывался понимать.

– Артём… Артём Александрович всё для тебя делает. Старается. Ну, признайся, разве мы жили так хорошо раньше?

– Раньше?

– Да.

– Раньше мы просто жили.

– Вот видишь – просто. А сейчас, у нас куда больше возможностей и куда интереснее. Верно. Артём умничка… Артём Александрович. Он к тебе как отец относится. Любит. Мало родить, нужно ещё вырастить. Вон ты персик посадил в саду. Так что легче? Посадить и забыть или каждый день поливать, обкапывать, подрезать?

– Я не дерево, мама.

– Нет, конечно… Приехал!

И мама упорхнула встречать мужа, она дорожила уютом и боялась остаться «у разбитого корыта».

– Смотри, что тебе Артём Александрович купил.

Подарок был царский. Новенький блестящий компьютер со всеми геймерскими наворотами теперь красовался в моей комнате. Он был чуден, и всех его микросхемных мощностей с лихвой хватало доказывать, что разукрашенный виртуальный мир куда красочнее настоящего.

Игры с отцом, походы и костры потихоньку стали меркнуть и забываться. Взрослые дорожат памятью, пекутся о ней, огораживают, подкрашивают, подновляют. По особым датам собираются вместе, кушают, вспоминают, вздыхают, потом разливают по рюмкам:

– Ну, чтобы помнить.

И забываются. Становятся глупыми, шатаются, будто вместе с воспоминаниями они начисто забывают, как правильно ходить. Я однажды понюхал эту взрослую память и даже попробовал на язык, гадость ужасная, горькая и жжётся. Может поэтому они пьют, как сказал один знакомый Артёма Александровича дядя Артур: «Давай её окаянную, беленькую. Что б по мозгам и забыться». Взрослые будто потеряли что-то, пытаются найти, но у них ничего не выходит, тогда они огорчаются и машут рукой: наливай.

У меня такое бывает, с игрушками. Высыплю их все на пол, ищу, ищу и никак не могу найти то, что ищу. И куда она запропастилась? Когда игрушек чересчур много, непременно одна или несколько потеряются. Обижаются они что ли, мол, совсем забывать стал, не играешь. А взрослые всё тащат и тащат игрушки, будто я божок какой. Приятно быть божком, и скучно. Вроде, всё есть, всего навалом (в прямом смысле слова), а скучно. Поиграл новинкой, день другой, и забросил в общую кучу – пресытился. Игрушкам, как и людям душа нужна живая, участие. «Игрушки без души – хлам».

Где я это слышал? Точно – папа однажды сказал, когда я сидел и скучал без него. Он тогда вошёл после работы и сразу все игрушки оживились, преобразились. «Много не надо. Одну, две, но чтобы, непременно, с душой. Чтобы с любовью». И отец всегда угадывал, дарил именно такую игрушку, которая пылью не покрывалась, он, что тайные желания может угадывать? Бабушки и дедушки дарили куда чаще и больше, притащат ярко раскрашенного монстра: на, играйся. Потаскаешь его и забросишь куда-нибудь в угол, тяжёлый и крикливый больно, сам себе на уме.

Папа ответил на вопрос:

– Когда я выбираю игрушку, я думаю о тебе, Дрёма. И сам опускаюсь на корточки и начинаю играть.

– Прямо в магазине?

Папа улыбнулся:

– Прямо в магазине.

– А продавщицы?

– А что продавщицы. Птица если однажды свила гнездо, никогда его не покинет. Детство оно в каждом живёт. Только у одних гнёзда глубоко, глубоко в дупле прячутся, а у иных на ветках качается из лёгких прутиков свито. У всех и у солнца на виду. Такие дела, Дрёма.

Теперь у меня всего много. Вот и мечту мою исполнили: игровой компьютер. Я сразу забрался на стул и погрузился в сказочный мир, в котором я мог быть кем угодно. Меня иногда возвращали в реальность:

– Хватит играть, уже целый час сидишь.

То мама, то Артём Александрович по очереди строго заглянут в детскую. Я капризничал и быстро соглашался, папа сказал бы «… хитрить стал, а зря – у хитрости одна особенность имеется: она всегда кого-нибудь перехитрить пытается и так порой увлекается, что саму себя обманывает…» От папы ничего не скроешь, но он теперь далеко. Вот откуда моя уверенность в том, что скоро взрослые забудут обо мне в суете жизни, и я снова включу компьютер и просижу за ним до вечера. Вот как?

Папа представлялся мне теперь капитаном дальнего плавания. Вот его парусник (почему-то непременно парусник и парусов так много на высоких мачтах) отчаливает от причала, всё дальше и дальше. Вскоре одни паруса плывут над волнами, солнечные блики искрятся на воде, тучки следом скрываются за горизонтом. Я кричу, плачу, мне обидно и больно: почему ты оставил меня одного на берегу!.. Папа молчит, смотрит с кормы, грустно улыбается, как в последний раз, и молчит.

Ну и пусть! Топаю ногой и усаживаюсь за компьютером. Нет папы, будет другое! Я не узнаю сам себя, мне хочется бежать от самого себя, кем ты становишься, Дрёма? Букой. Хочу, не хочу! Вон и папа смотрит укоризненно: «Хочу, Дрёма, это слово проглот. Оно всё проглатывает и тебя самого не против скушать… Скушает, непременно скушает, и не поперхнётся, верь мне». Папа!

Не должны отцы покидать своих детей! Детству нужны отцы! Как слову нужен смысл. Как творчеству вдохновение. Как дыханию воздух.

Дрёма заплакал. В комнату вбежала мама.

* * *

Сделаем маленькое отступление, тем более детство позволяет легко не замечать времени и его условностей.

После того как мама цепкой рукой увлекла меня за собой, прочь от папы, мы долго не виделись.

Играть ни с кем не хотелось – никому не удавалось обыкновенную лампочку превратить в звезду Альдебаран. Артём Александрович деловито вкрутит новую лампочку, вместо перегоревшей и подморгнёт: «Да будет свет!» – и тут же уходил «по делам». Его свет был необычайный транжира. Папа, не задумываясь, произносил: «… звезда? Да вот она! Хоть целое созвездие», – и звезды запросто вспыхивала прямо над головой.

Я сидел и скучал один посреди просторной комнаты, почему-то называемой детской. Мама увлечённо суетилась, вешала звёздные шторы на окно, руководила: двигала мебель, зажигала на стенах забавные светильники и всё время обращалась ко мне с вопросом:

– Ну как тебе, нравится? Скажи классно! Своя детская!

Мама будто самоутверждалась в моей новой детской комнате. Пыталась и меня разместить с тем же энтузиазмом, с которым передвигала стол к стене и раскидывала по полу игрушки. Игрушек было много, но любил я одного Хрыку и грустного зелённого зайчишку, с которым мы вместе засыпали, слушая папины колыбельные. Грусть зелённого зайца передалась и мне. Мы грустили вместе, забившись в угол огромного кресла. Вокруг всё такое просторное, почему же так тесно?

Входила мама, всплёскивала руками. Иногда начинала плакать, как-то неуклюже опускалась на корточки возле меня, хватала первую попавшуюся под руки игрушку, дергала её, пытаясь оживить её фальшивым голоском, та брыкалась в маминых руках какое-то время и неподвижно замирала на полу, не желая оживать. Отец говорил однажды: «Человек не может быть и там и тут, он или там или тут». Я пожалел маму:

– Ты иди, я сам буду играть.

– Тебе грустно?

«Святая ложь, Дрёма, это самообман. Солгал, всегда означает одно – солгал». Я вздохнул:

– Грустно, мама, но я буду играть. Я обещаю.

Знаете, игрушки бывают живые и бывают плюшевые, яркие пластмассовые и бездушно деревянные. Вон солдатики, вчера под командой папы они браво маршировали по горам и полям, храбро бежали в атаку. Сейчас замерли в строю неподвижно и глядят вперёд пластмассовыми лицами.

Никогда не назову Артёма Александровича отцом. Никогда! Для него солдатики эти досадная неприятность на полу. Наступит, выругается и пройдёт дальше:

– Всё-то у тебя раскидано везде! Приберись, наконец, мешает ходить.