Моча. Они втроем наполнили его и швырнули ему в лобовое стекло. Он отер лицо, рукава стали влажными от крови. Он посмотрел на троицу, стоящую у дороги, в нескольких шагах от бара.

— Кто бросил? — спросил он. Никто не ответил, но в глубине души они испугались. Эррол Рич был сильным, крепким парнем. Они думали, что он утрется и поедет себе дальше, а не станет останавливаться и выяснять отношения.

— Это ты швырнул, Малыш Том? — Эррол остановился напротив Тома Раджа, владельца бара, но тот отвел взгляд. — Потому что, если ты это сделал, то лучше скажи сейчас, не то я спалю твой дерьмовый сарай до земли.

И снова не последовало ответа. Тогда Эррол Рич, который никогда не терял выдержки, подписал себе смертный приговор: он вытащил из кузова доску и пошел на компанию мужчин. Они отпрянули, думая, что он нападет на них, но вместо этого он бросил ее, трехфутовую доску, в окно бара Малыша Тома, сел за руль грузовика и уехал.

А сейчас Эрролу Ричу предстояло умереть за кусок дешевого стекла, и весь город собрался поглазеть на это «аутодафе». Он взглянул на них, этих богобоязненных людей, на этих сыновей и дочерей земли Божьей, и почувствовал на себе жар их ненависти, как предощущение надвигающегося жара пламени.

"Я чинил разные вещи, — подумал он. — Я брал испорченную вещь и делал ее нормальной".

Мысли приходили в голову ниоткуда. Он пытался не обращать на них внимания, но они не давали покоя.

«У меня был дар. Я мог взять двигатель, радиоприемник, телевизор и починить их. Я не читал инструкцию, никогда не обучался специально тому, как это делать. У меня просто был дар, и скоро он исчезнет. Вместе со мной».

Он взглянул на толпу, на выжидательные лица. Вот подросток лет четырнадцати, его глаза горят от возбуждения. Эррол узнал его и мужчину рядом с ним. Мужчина приносил ему в починку радиоприемник и очень переживал, успеет ли Эррол починить его до начала скачек, — очень уж хотел послушать репортаж. Эррол справился, и мужчина поблагодарил его, заплатив доллар сверх договоренного за то, что Эррол так постарался для него.

Мужчина заметил, что Эррол смотрит на него, и отвел взгляд. Ему никто не поможет, для него не будет снисхождения от этих людей. Ему предстоит умереть за разбитое стекло, а они найдут кого-нибудь еще, кто будет чинить их двигатели и радиоприемники, хотя и не так хорошо и не так дешево.

Ему связали ноги, заставили впрыгнуть в «линкольн». Они потащили его на крышу, эти люди в масках, и они повязали веревку вокруг его шеи, когда он упал на колени. Он увидел татуировку на руке самого крупного из них: ангелы держали знамя, и на нем было слово «Кэтлин». Руки натянули веревку. По голове потек бензин, и он поежился.

Потом он поднял голову и произнес свои последние слова на этой земле.

— Не сжигайте меня, — попросил он. Он примирился со своей смертью, с неизбежностью своей кончины этой ночью, но не хотел гореть.

«Пожалуйста, Господи, не дай им сжечь меня!»

Мужик с татуировкой плеснул остатки бензина в глаза Эрролу, ослепив его. Потом спрыгнул на землю.

Эррол Рич начал молиться.

* * *

Невысокий белый вошел в бар первым. Устоявшийся кислый запах пролитого пива висел в воздухе. На полу пыль и окурки громоздились кучками вокруг стойки, куда их заметали, но не убирали. На столе выделялись почерневшие круги в тех местах, куда тысячу раз ставили кружки. Оранжевая краска на стенах горела, как воспаленная кожа. Картин не было, самые обшарпанные места прикрывали рекламные постеры с логотипами фирм — производителей пива.

Бар был совсем небольшой, где-то тридцать на пятнадцать футов. Стойка, по форме напоминающая лезвие конька, располагалась слева, изогнутым концом ближе к двери. С противоположной ее стороны находились небольшой офис и помещение склада. Туалеты размещались позади, рядом с черным ходом. Напротив четырех кабинок с правой стороны стояла пара круглых столов.

За стойкой сидели два белых мужчины и еще один на месте бармена. Всем им на вид было около шестидесяти. Те, что сидели за стойкой, были одеты с небрежностью сезонных работников: дешевые джинсы, на головах — поношенные бейсболки, из-под помятых хлопчатобумажных рубашек выглядывали такие же мятые футболки. У одного из них на поясе висел длинный нож, у другого под рубашкой угадывались очертания пистолета.

Глядя на бармена можно было предположить, что когда-то он был крепким парнем. В его плечах, грудной клетке, руках чувствовалась сила, задавленная слоем жира, а бугры на груди обвисли, как у старухи. Под мышками его белой рубашки с короткими рукавами желтели застаревшие пятна пота, а брюки висели на бедрах, что, возможно, было бы стильно для шестнадцатилетнего парня, но не для мужика на полвека старше. У него были светло-пшеничные волосы, все еще густые; лицо покрывала щетина недельной давности.

Троица смотрела хоккей по старому телевизору, но их головы одновременно повернулись, когда вошел новый посетитель. Он был небрит, одет в помятые брюки, кричащую гавайскую рубашку и грязные кроссовки. По его внешнему виду нельзя было сказать, что парень выбирался хоть раз за пределы Кристофер-стрит[1] , хотя никто из присутствующих в баре и понятия не имел, где находится эта улица. Но они были знакомы с таким типом посетителей, о да, хорошо знакомы. Они это чувствовали. И не важно, какая там у него щетина и как он одет, — у этого парня на лбу было написано: «гомик».

— Пиво есть? — спросил он, переступая порог бара. Бармен не сразу шевельнулся, потом достал из холодильника бутылку бада и поставил на стойку.

Невысокий посетитель взял бутылку и уставился на нее так, словно видел впервые.

— Ничего другого нет?

— Есть такое же легкое.

— Ну-у, такой «богатый» выбор...

Бармен никак не отреагировал на колкость, назвав лишь цену:

— Два пятьдесят.

Это было такое заведение, где редко встретишь ценники.

Посетитель отсчитал из толстой пачки три купюры, добавил пятьдесят центов, чтобы получился доллар на чаевые. Вся троица не сводила глаз с его тонких, почти женских рук, когда он прятал деньги в карман. Затем они снова уставились на экран. Невысокий мужчина сел в кабинке позади пары посетителей. Он закинул ноги повыше, устроился в углу и тоже повернулся к телевизору. Все четверо оставались в таком положении минут пять, пока двери снова не открылись и в баре не появился еще один посетитель; в зубах он держал незажженную сигару. Он двигался так тихо, что на него обратили внимание, только когда он оказался в футах четырех от стойки. В этот момент один из мужчин бросил взгляд налево и присвистнул: