Он прижал к плечу ореховый приклад своего «voere», сморгнул набежавшую капельку пота, припал правым глазом к оптическому прицелу; синеватая сталь дула винтовки тускло отсвечивала в позднем дневном свете. Справа снова раздалось кваканье, за ним последовал резкий клекот. Мобли вздохнул, описал винтовкой небольшую дугу, пока она не уставилась в заросли вяза и клена, с которых, подобно змеиным шкуркам, свисали засохшие лозы дикого винограда. Когда с вершины дерева взмыл коршун — его длинный черный хвост напоминал по форме вилку, белый окрас подбрюшья, лап и головы резко контрастировал с чернотой оперения крыльев, — охотник опять глубоко вдохнул, затем выдохнул, и мрачная тень накрыла птицу, неся с собой неминуемую смерть.

Его грудь взорвалась кровью и перьями, когда пуля 38-го калибра разорвала коршуна на взлете; секундой позже он рухнул в заросли ольшаника. Мобли опустил приклад и освободил патронник. Пятый заряд добавил птицу к другим его трофеям: еноту, виргинскому опоссуму, соловью, каймановой черепахе, которой он снес голову одним выстрелом, когда она вылезла на бревно и выставила ее погреться на солнышке всего в двадцати футах от того места, где стоял Мобли.

Он пошел к ольшанику и пошарил под деревьями, пока не нашел тушку птицы — ее клюв был приоткрыт, отверстие в центре его зияло багрово-черной раной. Он почувствовал удовлетворение, которое не испытывал прежде, почти сексуальное возбуждение, охватившее его от того что он совершил: не просто оборвал жизнь созданья, но словно вычеркнул часть красоты из мира, которому она принадлежала. Мобли прикоснулся к птице дулом винтовки, и ее теплое тело поддалось давлению, перья зашевелились, словно в тщетной попытке прикрыть рану, повернуть время вспять, заставить кровь наполнить сосуды, расправить простреленную грудь, чтобы коршун снова взмыл в поднебесье, поднялся до того момента, когда толчок стал бы мгновением сотворения, а не разрушения.

Мобли присел на корточки и аккуратно перезарядил ружье, затем опустился на ствол упавшей березы и достал из рюкзака бутылочку «Миллера». Он сдвинул кепку на затылок, сделал долгий глоток из горлышка. Его глаза не отрывались от того места, где лежал мертвый коршун, как будто охотник и в самом деле ожидал, что он оживет, окровавленный взмоет в небеса. В темной глубине своего нутра Лэндрон Мобли желал, чтобы птица была только ранена. Тогда бы он раздвинул листья и увидел бы ее, бьющуюся в агонии на земле: крылья напрасно трепещут в грязи, кровь льется из груди. Тогда бы он смог опуститься на колени, левой рукой обхватить горлышко птицы, вставить палец в пулевое отверстие, размыкать плоть, пока жертва еще бьется в руках, чувствовать ее тепло, раздирать мясо пальцем, пока, наконец, она не дернется в последний раз и не затихнет окончательно. Мобли сам стал бы тогда пулей, пронзающей тушку, силой, несущей смерть.

Он открыл глаза.

На его пальцах была кровь. Мобли взглянул вниз. Коршуна разнесло на куски, перья покрывали землю, в невидящих глазах отражались бегущие по небу облака. Лэндрон рассеянно поднес испачканные пальцы к губам, прикоснулся языком и ощутил запах коршуна, затем яростно заморгал, вытер руки о штаны дочиста, ощущая одновременно и смущение, и возбуждение от совершенного и вожделенного. Эти приливы накрывали его так внезапно, что он иногда даже не замечал ни их приближения, ни начала отливов, даже не всегда мог полностью испытать наслаждение.

Какое-то время он находил выход обуревающим его страстям на работе. Он мог прихватить какую-нибудь женщину из камеры и запустить пальцы в ее плоть, зажав рукой рот и раздвигая с силой ноги. Лэндрон Мобли был одним из полусотни сотрудников, которых Департамент исправительных учреждений штата Южная Каролина уволил в прошлом году за «противозаконные отношения» с заключенными. Противозаконные отношения! Мобли просто обсмеялся. Такими словами Департамент прикрылся в средствах массовой информации, пытаясь завуалировать то, что творилось на самом деле. Ну, понятное дело, были и такие бабы, которые по своей воле отдавались, кто из одиночества, кто от похоти или за пару пачек сигарет, «косяк» или кое-что посильнее. Это было, по сути, беспределом — не важно, как они это там назвали. Лэндрон Мобли был не из тех, кто церемонился с бабьем. И в женской исправительной колонии на Коламбиа Брод Ривер-роуд были те, кто смотрели на него не только с уважением, но и с ужасом, после того как он показал им, что может произойти, если они вздумают перечить или ослушаются старину Лэндрона. Лэндрона с его пустыми, холодными глазами, который стремился заполнить их пустоту отраженными эмоциями жертвы — будь то боль или удовольствие. Он не делал различия между двумя крайностями: чувства других не имели для него никакого значения; но больше всего, если уж говорить начистоту, его привлекала борьба и сопротивление, а потом принудительная, неминуемая капитуляция. Лэндрона, шастающего из камеры в камеру, высматривающего среди этих свернувшихся под жалкими покрывалами комочков ту, что послабее. Лэндрона, переполненного ядом, склоняющегося над худой, темной тенью, с силой отрывающего прижатую к груди голову, обездвиживающего жертву массой опускающегося на нее тела. Лэндрона, который стоит сейчас под дождем, среди надрывного кваканья лягушек. Кровь коршуна еще не остыла на его пальцах, ощущения кристаллизуются и залегают в памяти.

А потом одна из местных газетенок разузнала о некой Мирне Читти, над которой надругались, когда она отбывала шестимесячный срок за кражу кошелька. И тут началось расследование. Она и выложила все: как он заглядывал время от времени к ней в камеру, бросал на койку, потом раздавался звук расстегиваемого ремня, а затем наступала боль... Господи, какая ужасная боль! На следующий же день фамилии Лэндрона уже не было в платежной ведомости — уволили, а через неделю он уже получил уведомление об увольнении, но на этом дело не кончилось. На 3 сентября в Комитете по предупреждению правонарушений были запланированы слушания по делу, к тому же пошли слухи, что против Лэндрона и пары других охранников будут выдвинуты обвинения в изнасиловании. В общем, началась заваруха, и Мобли понял, что, если все пойдет таким чередом, ему крышка.