— Андрей! — кричали за стеной. — Да Андрей же!

И тут его встряхнуло от макушки до пят: а ведь это приехала Кареглазка. Да, именно так: она не явилась в «Эльдорадо», не завезла, как сулила, свой бессмысленный «Неккерман», и вот теперь, узнав, хочет просто поглядеть как это все у людей бывает. Так девчонки из старших классов бегали посмотреть на учительницу, которая травилась от несчастной любви. "Какой кошмар, нет, какой ужас!.." Жестокое любопытство — и тайная радость, что все это произошло не с тобой…

Он с трудом поднялся (все равно ведь найдут) и, неверно ступая затекшими ногами, вышел в узенький боковой коридор.

Там стояла мама Люда.

— Ступай, Андрюшенька, — шепотом сказала она, — к тебе Рудик пришел.

— Рудик, — машинально повторил Андрей. — Какой Рудик?

Он смотрел на маму Люду так, как будто не видел ее сто лет: низенькая женщина в голубом с декольте, смуглое личико осунулось, синие глаза окружены мелкими темными морщинками, от прически «Николь» ни намека, в темной шапке волос появились седые блестки… раньше их не было.

"Тупица, — ругнул он себя, — кто пустил бы сюда дочку советника? Мы — неудачники, мы заразные, нас не избегают только такие, как мы…"

— Ой, как стыдно мне, как неловко, — глядя на Андрея снизу вверх, жалобно проговорила мама Люда. — Нехорошо мы поступили с этими людьми… Не по-человечески. Будь поласковее с ребенком, сыночек. Попрощайся как следует, тете Тамаре привет передай… Я так перед ней виновата…

— Хорошо, мама, я все сделаю, мама, — деревянным голосом сказал Андрей. — Ты не виновата. Это я во всем виноват.

Мама Люда отступила на шаг, поднесла обе руки к губам, синие глаза ее наполнились слезами. Полно, до краев, но не пролилась ни одна слезинка: нельзя.

— Сыночек, — утвердительно, как Настасья, кивая себе, прошептала она. — Родненький. — И, повернувшись, мелкими шажками пошла в гостиную…

Руди стоял на площадке. Странное, слегка деформированное лицо его было полно высокомерного безразличия, он прислонился спиной к сетке лифта и насвистывал. То, что Андрей появился не с парадной стороны, а с черной, поразило его и даже напугало: видимо, для местных это имело большое значение.

— Привет, старик, — сказал Андрей, протягивая ему руку. — А мы уезжаем.

Сегодня.

— Знаю, я знаю, из Филипп, — ответил Руди шепотом, и шепот его был хриплым. — Потому что нас, да? Потому что нас?

Он пытливо смотрел снизу вверх в лицо высокорослому Андрею, и глаза его эмалево блестели.

— Нет, Руди, не из-за вас, — возразил Андрей, и это была чистая правда, — Папа заболел, климат ему не подходит.

Руди помолчал, скосив глаза, — и поверил.

— Это для тебя, — застенчиво сказал он и ногами, обутыми в неимоверно грязные кроссовки, пододвинул к ногам Андрея стоявшую на полу сумку. Сумка тоже, это школьник-сумка, кастом-офис не будет смотри.

"Кастом-офис" по-русски означало «таможня». Взрослые в таких случаях непременно говорят фальшивое "Да зачем? Да не нужно" — и берут, потому что не понесет же человек свой подарок назад. Но мало ли что делают взрослые!

— Спасибо, Руди, — сказал Андрей, наклонился и поднял сумку, это был действительно местный школьный ранец из синего брезента, довольно тяжелый.

— Там некоторый ракуш, — сурово проговорил Руди. — Скажешь "не надо" — значит, не надо совсем.

Андрей оттянул латунную защелку — и увидел сперва какую-то странную мешанину, в глубине ранца что-то поблескивало и, казалось, скрипело. Первой мыслью было, что Руди притащил клубок змей, с него станется. Однако, вглядевшись, Андрей увидел, что ранец наполнен некрупными ракушками, морскими ежами, звездами и коричневыми орехами — это были те самые сокровища, которые он присмотрел на «Санди-бич» и вынужден был оставить.

— Это ты хорошо придумал, — сказал он, запустив руку в ранец. Мудрый старичок.

Малыш остался доволен этой реакцией, и глаза его засияли.

— А это тебе, — сказал Андрей, расстегивая ремешок часов, — это тебе от меня на память.

Руди глянул на него, на приоткрытую дверь квартиры и переспросил:

— Тебе от меня?

— Ну, да, мне от тебя, то есть правильно, тебе от меня.

Руди протянул руку, чтобы взять подарок, потом, выразительно показав своей асимметричной мордочкой на дверь, спрятал руки за спину и шепотом сказал:

— Ваши будут ругать. "А, продай часы — купи ракуш!" Не хочу. Право, этот малыш был не по возрасту смышленым.

— Ну, и что? — сказал Андрей. — Пусть говорят. Мы-то знаем с тобой, что это не так. Бери.

Руди взял часы, попытался пристроить их на своей тонкой лапке, отказался от этого намерения и вдруг, крикнув «Бай-бай», побежал вниз.

С синим ранцем в руках Андрей прошел по горчичному залу, он старался не встречаться взглядом с отцом, но краем глаза все время видел его бледное, слабо улыбающееся лицо, оно светилось в переднем углу и колыхалось на сквозняке, словно длинное пламя свечи… Взрослые, умолкнув, проследили, как мальчик подошел к секретеру и поставил ранец рядом с паровозиком.

— Посылочки, кстати, брать возбраняется, — не выдержав, укоризненно заметил кадыкастый и очкастый Савельев.

— Это подарок, — коротко сказал Андрей.

— От кого? — поинтересовался Василий Семенович.

— От брата, — ответил Андрей. Снова наступило молчание.

— Нет, не могут уехать как люди, — словно про себя со вздохом проговорила Аниканова.

— От брата? — зычно переспросил Звягин. — Это как же получается? Иван? И тут наследил?

Все разом посмотрели на Ивана Петровича, он беззубо заулыбался сказать ничего не сумел.

"Папочка, папа, прости меня, папа…"

Рядом тренькнул паровозик, и Андрей, как ужаленный, передернулся Это действовал Горощук. Подобравшись к секретеру, он поднял желтую флягу и запустил механическую музыку. По глазам его, даже сквозь темные очки, новые, теперь уже с солидной роговой оправой, видно было, что «Егор» порядочно захмелел. Наблюдательности он, однако же, не утратил. Заговорщически дернув щекой, «Егор» вполголоса спросил:

— Часики-то — тю-тю? Уот юв гот? Что взамен?

— Раковины, — ответил Андрей, — контрабанда.

— Молодец, — сказал Горощук, — за правду хвалю. Ничего не надо бояться. — Он поставил флягу на место, музыка смолкла.

— Уязвимый ты, вот в чем твоя беда, — укоризненно проговорил он, глядя Андрею в лицо. — Настоящий мужчина должен быть невидим и свободен. Понял? Невидим и свободен.

И, внезапно утратив нить разговора, Игорь Валентинович ужасным голосом запел:

— "Царь-пушка кудрявая, тени длинных ресниц!.."

В это время зазвонил телефон. Звягин взял трубку, произнес могучее «аллоу», послушал, несколько раз повторил: "Да, да, да" и нажал пальцем на рычаг.

— Карета подана, — сказал он, обводя свою группу отеческим взглядом. — Напрощались, намиловались, пора и честь знать. Вопрос: кто сопровождает в аэропорт? Игорек, ты в форме?

— Так точно! — бодро отрапортовал Горощук. — Кто их породил — тот и проводил.

— Смотри у меня… — Звягин, как шалуну, погрозил ему пальцем. Задвигалась мебель, зашаркали ноги, зашелестели прощальные голоса:

— Всех благ. Счастливо долететь. Не раскачивайте самолет в воздухе. Не ходите по крыльям…

На все благоглупости Иван Петрович монотонным голосом отвечал:

— Спасибо, счастливо оставаться.

Он репетировал перед зеркалом эту реплику сегодня на рассвете. Получалось не очень хорошо: какое-то "счиловаться".

И — завертелось, как в любительском фильме, пущенном шутки ради в обратную сторону. Гаражный крюк на двери квартиры Матвеева, белый фургончик Филиппа и блекло-красная его куртка, улицы, замусоренные голубыми цветами, круто посоленный солнцем океан, затхлый туннель под гербовой дамбой, камышовые хижины, темнокожие люди у обочины, недостроенный аэропорт… Все пятятся, машут руками — и исчезают среди турникетов, там, где возникли из небытия месяц назад…

На меднотрубную карту мира Андрей успел-таки взглянуть. Никакой в ней мистики не было: в центре меркаторской развертки, там, где мы обычно помещаем благословенную Аравию, здесь был расположен Офир, и оттого материки, потеряв привычные очертания, расползлись по краям Вселенной, как разогнанные лучами солнца облака.