Майским утром 198… года преподаватель математики Щербатовского политехнического института Тюрин Иван Петрович с женой и двумя детьми выезжал в длительную загранкомандировку.

Багажа набралось четыре центнера, загрузили два такси. В головном «универсале» среди сумок и чемоданов пристроились мужчины: сам Иван Петрович и его шурин Сережа. Следом шла простая «Волга» с женщинами и детьми. На переднем сиденье в ней расположилась Сережина супруга Клава, позади — жена командированного Людмила и дети, четырнадцатилетний Андрей и пятилетняя Анастасия.

Утро выдалось холодное, пасмурное, за прощальным столом просидели всю ночь, поэтому вид у взрослых и детей был понурый. Только Людмила, маленькая и шустрая, как воробей, время от времени приподнималась, вытягивала шею и глядела поверх водительского плеча: ее беспокоило, что «универсал» куда-то свернул, задавать же шоферу вопросы она не решалась. Людмила часто наезжала в Москву и не упускала случая показать, что знает первопрестольную насквозь. «А это что за мост? Никак Крымский? Ну вот, я так и думала». Однако в сторону международного аэропорта Шереметьево ездить ей не доводилось, и она боялась попасть впросак.

Смуглая от природы и синеглазая, была Людмила не то что красива, но миловидна, хотя французская стрижка «Николь», выполненная щербатовским мастером Васей, ей не очень-то подходила и делала ее лицо похожим на яичко с темной скорлупой. «Мама Люда» — так она любила себя называть. «Не жалеете вы свою маму Люду. А без мамы Люды вы пропадете».

Всякий раз, как мама Люда начинала ерзать, Андрей угрюмо на нее косился, и видно было, что только присутствие посторонних удерживает его от замечаний.

Мальчику можно было дать и шестнадцать. Клетчатый пиджак, купленный накануне в магазине «Лейпциг», был ему тесноват и оттопыривался на груди, как у нарядившегося для телесъемок молодого атлета. Лицо его, широкое и пятнисто-бледное, казалось простецким, но серые глаза под светлыми бровями смотрели незащищенно и даже затравленно, как будто его везли в колымскую ссылку, а не в безбрежный закордонный мир.

Что касается Анастасии, то эта тощая, как будто нарочно заморенная девочка с маленькими зубками и ангельскими чертами лица, была типичным последышем. Речистая и любомудрая не по возрасту, она точно так же не по возрасту сикалась, когда придется, с недосыпу лопотала, как в беспамятстве, всякую чепуху, после безутешно рыдала, и ее приходилось укачивать на руках. «Мама, а большой лопух нас не съест? — причитала она плачущим голоском, когда ее одевали. — Правда, не съест, мама Люда?» Сейчас фаза бреда уже прошла, на подходе было рыдание. Широко раскрытые светлые глаза ее были полны бессмысленных слез, она сидела, привалившись к матери, и держала в руках раздетую до трусов пластмассовую куклу: кукла была уже готова к прибытию «в одну из развивающихся стран».

Водитель простой «Волги», тертый, видимо, человек, не впервые ехавший по этой дороге, с благожелательным интересом поглядывал на своих молчаливых пассажиров и, не дождавшись, когда они заведут разговор, заговорил первый.

— Чемоданы-то новенькие, напрасно тратились. Опытные люди с картонными коробками едут. И весом легче, и выбросить не жаль.

Приготовления к отъезду заставили Тюриных влезть в тягостные долги. Одним из кредиторов была Клава, она грузно заворочалась на своем сиденье и что-то пробормотала, а Людмила только вздохнула.

— Хотя, конечно, — выдержав паузу, продолжал водитель, — вы эти чемоданчики там боднете — и обратно уже с картонками. Хорошие водочные коробки делает «Внешпосылторг».

— Ой, ну что вы говорите? — вскинулась Людмила. — Муж мой вузовский преподаватель, у меня у самой гуманитарно-техническое образование, как это мы будем за границей вещами торговать?

Мама Люда говорила, как артистка оперетты, придушенно-звонким, неестественным голосом, и Андрей снова на нее покосился. То, что чемоданы можно продать, в суете сборов вряд ли приходило ей в голову, но протестовала она так неискренне, что водитель снисходительно улыбнулся.

— А при чем тут образование? — возразил он. — Если вещь не казенная, почему не продать? Товар — деньги, и не надо громких слов. Мне один сказал: «На кирпичную дачу зарабатывать еду, это и есть мой интернациональный долг».

— Нам ни дачи, ни машины не надо, — тут же отозвалась Людмила. Как это часто бывает у взрослых людей, собеседники не заботились о логической связности разговора: каждый говорил то, что считал в данный момент уместным, и создавалось впечатление, что оба то ли глуховаты, то ли неспособны удержать простую мысль. — Дача у нас, можно сказать, вокруг дома, а на машине нам ездить некуда.

— А, вот так, — протянул водитель. — Откуда будете?

— Из города Щербатова, — с достоинством сказала Людмила и поджала губы.

— Это что, Рыбинск, что ли?

— Какой еще Рыбинск? — привычно обиделась Людмила. — Что такое, все путают! Просто удивительно: под боком у Москвы лежит индустриальный город республиканского значения, девяносто семь тысяч жителей, таких городов и за границей раз, два — и обчелся, а москвичи про нас знать не ведают.

— Ну, как это «не ведают»? — добродушно откликнулся таксист. — В одних очередях тыркаемся. А говорите — некуда ездить.

— Да, приезжаем иногда, — с вызовом ответила Людмила. — Почему бы не приехать, особенно если у кого в Москве родственники?

Водитель посмотрел на Клаву — та, отвернувшись к окну и выпятив толстые губы, молчала.

— Дело ясное, — сказал он. — Всюду жизнь.

В разговоре возникла пауза, и Людмила вновь завертелась, высматривая «универсал».

— Сквозь землю они провалились, что ли? — озабоченно проговорила она.

— Не волнуйтесь, гражданочка, никуда не денутся, — успокоил ее таксист. — На заправке, должно быть, отстали.

Он помолчал и с интересом спросил:

— Как же это у вас получилось, из города Щербатова? Тут москвичи годами бьются…

— Не все одной Москве, — перебила его Людмила Павловна. — Выезжаем значит, сочли достойными.

При этих словах Андрей мотнул головой, как будто его укусил овод, и покраснел. Собственно, «покраснел» — сильно сказано, в сумрачной кабине этого никто бы и не заметил, но люди стыдливые мнительны: краснея, они воображают, что внутри у них загорается лампа. Стараясь притушить этот жгучий внутренний свет, мальчик съежился и втянул голову в плечи. Тут водитель, совершенно, кстати, удовлетворенный ответом мамы Люды, посмотрел по своим делам в зеркало заднего вида и, перехватив беспокойный взгляд Андрея, дружески ему подмигнул. Мальчик поспешно отвернулся к окну, щеки его — вот теперь уж действительно — сделались темно-багровыми, на лбу выступила испарина. Вид у него при этом был такой, словно он собирается распахнуть дверцу кабины и выброситься на шоссейное полотно. Лишь минут через десять, убедившись, что никто на него не глядит, он понемногу стал успокаиваться.

Наконец машина, копнувшись, встала у подножия громадного темного здания под козырьком, набрасывавшим какую-то медную тень. Выбрались из теплой кабины на сквозной ветерок, огляделись. «Универсала» еще не было. Холод стоял совсем не майский, люди вокруг дышали паром, как в январе, только что не приплясывали и не терли ладонями уши. Гул и визг невидимых отсюда самолетов сам казался порождением холода.

Стараясь не встречаться взглядом с водителем, Андрей стал помогать ему выгружать вещи, которых и в простой «Волге» было достаточно. Впрочем, трудно сказать, кто кому помогал: бывалый таксист лишь делал вид, что усердствует. От мамы Люды было больше суеты, чем пользы, а тетка Клава стояла в стороне, держа за руку Анастасию и всем своим видом выражая осуждение и гнев.

— Сколько ты ему дала? — ревниво спросила она Людмилу, когда водитель, откозыряв и пожелав мягкой посадки, уехал.