Все дружно захлопали в ладоши, и Иван Петрович опустился на свое место.

Можно было перевести дух… От стыда и муки за отца Андрей весь взмок. Подозрения его окончательно подтвердились: все всё знают, и с этим уж ничего не поделаешь. Это — данность, с которой придется жить. Спасибо отцу хотя бы за то, что он не успел ничего сказать и не навлек на себя еще большего сраму.

Между тем группа Звягина стала обсуждать характеристику Бородина Бориса Борисовича, который сидел в отдалении от всех, был очень бледен, то и дело приглаживал дрожащей рукой свою черную челочку и делал вид, что снисходительно улыбается. Странным Андрею казалось лишь то, что Бородин уезжает вчистую, пробыв в командировке два года и даже не дождавшись квартиры.

— Реакклиматизации тебе в Союзе, Борис Борисович! — с отеческой улыбкой произнес Звягин, когда характеристика, выдержанная в хвалебном духе, была единогласно утверждена. — Ну, теперь ты вольная птица, не смеем тебя задерживать. Ступай, укладывай багаж, закупай сувениры, если еще не весь рынок скупил, а мы, как говорится, вернемся к своим баранам.

Лицо Бородина, широкое, как блин, с прилизанными наискось черными волосами, маслилось от жары, слова "закупай сувениры" его почему-то обозлили.

— Рано хороните! — тонким голосом выкрикнул он. — Пока я получаю зарплату как член группы, имею право сидеть на собраниях. И докажите мне, что это не так.

— Ну, не знаю, не знаю, — с досадой сказал Звягин. — Ладно, сиди, если тебе делать нечего…

— Мне есть что делать, — возразил Бородин. — Я только хочу послушать, что Матвеев скажет о своей роли при прежнем руководстве.

— А вот это уже личный выпад! — разгневавшись, проговорил Звягин. — В народе о таких говорят: "Мертвый хватает живого". Так вот, Борис Борисович, я знаю, что тебя печет, и удовлетворю твое любопытство. В полном согласии с Букреевым Виктором Марковичем…

Аплодисменты.

— Погодите, дайте договорить! — подняв руку ладонью вперед, повысил голос Звягин. — В полном согласии с аппаратом советника руководство группы решило поставить перед инстанциями вопрос о продлении пребывания Матвеева Владимира Андреевича еще на один год, и предварительная разведка показала, что этот вопрос будет решен в самое ближайшее время и решен положительно. Надеюсь, моих слов достаточно, чтобы наступить на язык кое-кому, кто так и не сумел отрешиться от слуховщины предыдущего периода, от аникановщины, как ее назвал, выступая в январе перед нами, товарищ Букреев, да простит меня Василий Семенович за то, что я называю вещи своими именами, меня вынуждают напоминать о прошлом…

Аниканов мило улыбнулся и ничего не сказал. А Андрею почему-то вспомнился обрывок новогоднего розового серпантина, зацепившийся за деревянный клык…

— Позвольте! — задыхаясь, Бородин поднялся.

— Я еще не кончил! — побагровев, гаркнул Звягин. Удивительно, какой диапазон был у его голоса: от певучего говорка до мощного баса.

— Нет уж, позвольте! — фальцетом выкрикнул Бородин. — Курс лекций Матвеева по экономической географии полтора года назад завершен, да-с, завершен, и никакой нагрузки у него нет вообще. В течение восемнадцати месяцев, дорогие друзья! Я поражаюсь, как Владимир Андреевич еще не повредился в рассудке за эти полтора года, как у него восемнадцать раз поднималась рука расписываться в платежных ведомостях! Непотопляемый товарищ: при Аниканове он пел романсы, при Звягине сочиняет отчеты. Неудивительно, что руководство продлевает его на очередной год — чтобы он бродил по своей колоссальной квартире и тихо сходил с ума. Да, я отвечаю за свои слова! Как он поступил с Тюриными, вам известно?

Андрей обомлел. Ну, мама Люда! Ну, сорока! Нашла кому жаловаться…

— А как он поступил с Тюриными? — закричали вокруг. Что такое? Мы ничего не знаем!

И тут Андрей с ужасом увидел, как рука отца начала медленно подниматься… сначала до высоты плеча, потом выше головы, с судорожно выпрямленными, словно закостеневшими пальцами. "Что он хочет делать? Что он будет говорить? Папочка, миленький, не надо!"

Лицо Матвеева налилось кукурузной желтизной.

— Давай, Иван Петрович, скажи! — многозначительно проговорил Звягин. — Все, что накипело, что наболело, как это принято между своими. Не в кулуарах, не в гостиничных закоулках, а прямо в лицо.

Оцепенев, Андрей наблюдал, как отец встает, расстегивает пиджак, расправляет плечи.

— С большим недоумением я только что услышал… — невнятно заговорил он.

— Громче! — крикнул кто-то.

— С большим недоумением я только что услышал, что якобы Владимир Андреевич обошелся с нами как-то не так. С любезного разрешения Владимира Андреевича мое семейство провело под его кровом сутки — в ожидании, когда освободится номер в «Эльдорадо». Пользуюсь случаем, чтобы еще раз поблагодарить Володю Матвеева за гостеприимство и раз и навсегда пресечь какие бы то ни было спекуляции на этот счет.

Группа дружно зааплодировала — неизвестно чему: то ли Матвеевскому гостеприимству, то ли Тюринскому заявлению. Бородин пытался что-то кричать, но ему не давали.

Андрей почувствовал облегчение — и что-то вроде сладкой тошноты. "Наверное, так и надо, — вяло подумал он, — наверно, так и нужно делать, когда недостоин …"

Тут кто-то энергично тряхнул Андрея за плечо. Это было так неожиданно, что у него чуть не разорвалось сердце. Он обернулся — за его спиной стоял молодой переводчик в рыжих очках с белесыми усами под розовым, совершенно глянцевым носом.

— А ну, давай отсюда, — негромко сказал усач. — И быстро, му-хой!

— А что я такого?.. — выбираясь из-за стола и чувствуя себя унылым халдой, пробурчал Андрей. — Кому я мешаю?

— Иди, иди, — парень снова взял его за плечо и легонько, но настойчиво подтолкнул к выходу. — Вопросы еще будет задавать… Советский человек.

В ту ночь ни с того, ни с сего ему приснилась Аниканова Валентина — в кой ужасной близости, что он проснулся в холодном поту. Сестренка спала рядом с ним под пологом, приоткрывши рот и беззвучно дыша, на соседней кровати бурно храпел отец. Дверь в предбанник была открыта, там горел пристроенный на холодильнике ночник, мама Люда в длинной белой рубахе стояла возле тумбочки и, сердясь, открывала банку консервов. Ах да, подумал Андрей, прислушиваясь к биению собственного сердца, мы же идем за мясом:

Короткий сон с Валентиной был страшен, как бред, но еще страшнее было мучительное желание его вернуть. Почему-то эта женщина была вся обрызгала водой, то ли после купанья, то ли с дождя, мокрый сарафан облепил ее плечи и грудь, она звонко смеялась и лопотала непонятное, насчет того, что Гонконг прислал инвойс и что надо срочно, немедленно, сейчас же что-то делать. "Ну? Ну, что же ты? Ну?" — все теснее прижимаясь к нему, говорила Валентина, а он был в панике, потому что понятия не имел, что от него требуется, и совсем ему не нужна была эта тетка, хвастливая, возбужденная, с бесстыжими остекленелыми глазами. И при чем тут Гонконг? Уж лучше бы ему приснилась тогда Кареглазка… Но Кареглазка упорно не желала сниться, — берегла себя для кого-то другого…

Мама Люда заглянула в комнату.

— Сыночек, — прошептала она, — рано еще, поспал бы!

— Нет уж, дорогая, — буркнул Андрей, привычно удивившись, когда же сама она просыпается. — Вода идет?

— Идет, идет, миленький, только что пошла! Душ можно принять, летненький! — «Летней» мама Люда называла воду комнатной температуры. Ступай, головку помой.

Эндрю Флейм так и сделал. Стало хорошо. Съев без хлеба банку шпротов и запив ее стаканом кипяченой воды, он надел красную безрукавку, которую давно мечтал обновить, обулся в кеды, потопал ногами и сказал:

— Самое то.

Поднялся отец, молча позавтракали, спустились в тускло освещенный; вестибюль. "Пещера царя Соломона" была темна и пуста, только в кресле под аркой дремал босой дежурный, фирменная фуражка с золотым околышем сползла ему козырьком на нос. Заслышав шаги, он встрепенулся, дико поглядел на постояльцев, потом, опомнившись, вскочил и побежал к дверям вынимать металлический засов.