Все молчали.

- Может быть, для этого я жил, чтобы открыть это, - сказал Сапожников. - Но помирать не хочется… Хочется, чтобы и мне кое-что досталось от общего пирога…

- Вам хочется, чтобы она вернулась? - спросил Толя.

- Да… - сказал Сапожников.

- Почему?

- Не знаю.

Филидоров молчал.

- Все кружится… кружится, - сказал Сапожников. - Вихри кругом.

- У меня от вас тоже голова кружится - устало проговорил Филидоров. - Пить надо меньше.

- Да… - сказал Сапожников. - С этим надо кончать совсем. Душ у вас работает?

- Работает, - сказал Дунаев. - Почему бы ему не работать…

Филидоров сидел опустив голову и молчал.

- Вам нехорошо, Валентин Дмитриевич? - спросил Толя.

- Перестаньте, - сказал Филидоров.

- Если долго смотреть на велосипедный насос… - сказал Сапожников, - можно додуматься до чего угодно, если, конечно, хочешь заступиться за кого-то…

И Сапожников пошел в санузел.

Душ был сильный и мокрый, и казалось, что струи воды летели прямолинейно. Но это только казалось.

Сапожников вытер лицо и затылок сухим полотенцем и вернулся в комнату. Филидоров уже уехал. Толя жевал холодную картофелину. На блюде лежала каноническая голова селедки с потухшей сигаретой в устах.

- Кстати о резонансе, - сказал Сапожников. - Что, если использовать резонанс для лечения рака?

- Неужели вы не понимаете, Сапожников, что так эти дела не делаются? - мягко спросил Толя.

- Пожалели бы хоть человека, - сказал Дунаев. - А если у него сердце лопнет? Так и не узнаем.

- Не надо меня жалеть, - сказал Сапожников. - Надо бить опухоль резонансом.

Каждая клетка имеет свой спектр излучения. Всякое излучение - это волны, и их можно записать… а значит, и воспроизвести. Если сделать мощный генератор, испускающий волны нужной частоты, и направить на больного, то можно избирательно уничтожать только раковые клетки, не трогая здоровых… Резонанс, понимаете?..

Избирательно… Бить опухоли резонансом.

- Хватит, - крикнул Толя. - Хватит!

Засыпая, Сапожников понимал, что храпит. Этого раньше с ним не было. Он никогда не храпел, и у него никогда не потели руки, и Сапожников втайне гордился.

Однажды, когда Сапожникова спросили: "Что такое хорошая жизнь", он ответил:

- Хорошая жизнь - это мягкий-мягкий диван… большой-большой арбуз… и "Три мушкетера", которые бы никогда не кончались.

Такое у него было представление о хорошей жизни. Ему тогда было двенадцать лет, и ему нравился Атос - он был бледный и не пьянел. Теперь у него было совершенно другое представление о хорошей жизни.

Прошлое не исчезает… Оно проявляется разом, как только судьба задает вопрос.

Говорят, что искусство - это зеркало или преломляющая линза. А разве мы знаем, что такое, к примеру, зеркало? Разве свет отскакивает от зеркала, как мячик?

Свет отскакивает от зеркала, как обруч жонглера, пущенный вперед, но вращающийся в обратную сторону.

Когда Сапожников уже засыпал, он услышал песни, которые пели, когда он еще учился в школе… Полюшко-поле… Сердце… Он готов погасить все пожары, но не хочет гасить только мой… Мы так близки, что слов не нужно… Что наша дружба… сильней, чем страсть, и крепче, чем любовь… Вечер обещает радостную встречу, радостную встречу у окна… На дальнем востоке акула охотой была занята… Раз жила пингвинов пара, посреди полярных вод, полярных вод… Он сказал мне "кукарача", это значит таракан… Брось сердиться, Маша, ласково взгляни…

И Сапожников вспомнил, как он был в Новом Афоне, и что у него там было, и как они с женой полезли вверх на гору от турбазы раным-рано, когда все спали, и только был слышен треск мотоцикла на дороге к Гудаутам, и пальмы стояли в росе, и они пошли по каменистому серпантину все в гору и в гору, и становилось жарко, и на середине горы была абхазская деревня, и старик в мохнатой шляпе угостил их стаканом вина, и по ее лицу скользили зеленые зайчики. А потом они дошли до развалин римской крепости и увидели внизу пеструю толпу экскурсантов в белых панамах и услышали голоса, оскорблявшие тишину. Они полезли напрямик по откосу через заросли, и отдыхали, и снова лезли, и была жара и запах нагретого орешника, и Сапожников смотрел на капельку пота у нее на шее, и они вышли наверх, и там была Иверская часовня - одни стены без крыши, и можно было пройти из комнаты в комнату, где на каменных стенах были повешены плохие иконы в бумажных цветах, а над головой белое небо. Потом они вышли оттуда, и Сапожников пошел по гребню низкой стены среди кустов инжира и вышел на самый мыс и увидел немыслимый простор, и синюю карту моря с нарисованным берегом, и точку парохода на горизонте, и купы деревьев, убегающие вниз. И вдруг тень птицы покатилась вниз черным шаром по тропам деревьев, и Сапожников услышал возглас и оглянулся и увидел, что она стоит закрыв глаза. "Мне показалось, что я падаю", - сказала она.

Они прошли через каменный дворик в самое время, потому что там две бабки-монашенки ссорились из-за пятаков, положенных возле икон, и уже вваливалась экскурсия с панамами, громогласным гидом и бутербродами. Потом они спустились по дороге, перешли по бревну молчаливый ручей и оказались в странной тишине леса… Серые стволы стояли молча, почти не отличаясь от замшелых корней у их подножья… их кроны не шелестели… образовали купол храма… наверно, самые твердые деревья на свете, стоящие вечно и вечно живые… Это был самшитовый лес… и это было блаженство… И они тогда только что поженились, и Сапожников не знал, что все так ужасно кончится… Но про это Сапожников не хотел вспоминать даже во сне, не мог, не хотел выворачивать душу наизнанку… и надо бежать от воспоминаний, от их разъедающей сладости… …Когда Сапожников открыл глаза, он увидел, что в кресле спит Вика.

Когда человек нам нравится, мы хотим, чтобы он был сориентирован к нам одной стороной своей души, как будто он не человек, а картина в музее. И мало кому он нравится во всех своих проявлениях. А говорим - любовь, любовь…

Вот и сейчас она лежала в большом кресле, ровно сложив ноги. И так хорошо было смотреть на нее. И не поверишь, что, когда она проснется, из нее полезут все ее стервозные качества. Ведь знал Сапожников, что легла она напоказ, красиво. А потом не учла, что усталость берет свое, и уснула. Дожидалась, какой она произведет эффект на Сапожникова, и не дождалась. А Сапожникову теперь было приятно сидеть на кровати, поглядывать на нее и чувствовать, что вроде он сторожит ее сон. Хорошо бы она такая и была, когда проснется, думал Сапожников.

Как на картине. А ведь проснется - какая она будет?

Да и в плоской картине мы прежде всего ищем себя. Или друга себе. Или врага себе.

А если этого нет - то картина нам чужая. И в другом человеке мы прежде всего ищем себя, себя, себя. Нет чтоб поинтересоваться, какой он сам-то, этот другой человек. Все хотим, чтобы он был сориентирован к нам одной стороной своей души.

Единственной.

Так все и получилось. Там, в аэропорту. Когда она прилетела в Москву. Много лет назад.

А потом она открыла глаза, и они с Сапожниковым стали смотреть друг на друга.

- Доктор Шура сказал, что ты летающая собака… - медленно проговорила она. - Кстати, он мне сделал предложение… Да… Я сразу побежала к тебе.

- Ты согласилась?

- Пока нет.

- Какой быстрый.

- Что ты делаешь?! - сказала она в отчаянии. - Над тобой все смеются!.. Что ты делаешь?!

- Живу.

- Опять прибежала… - сказала Нюра, открывая глаза. Дунаев кивнул и продолжал смотреть на потолок, на котором переливалась оранжевая полоса рассвета.

- Ничего, - пригрозила Нюра. - Я ему жену найду.

- Устарел он, - сказал Дунаев.

- А это, смотря какая баба. Ты-то, поди, не устарел?

Дунаев предпочел промолчать.

Нюра придвинулась к нему.

- Поспи хоть часок… Шести нет, - сказала она. - Чего он хоть им придумал-то?

Ты понял?

- Много чего придумал, - сказал Дунаев, глядя в потолок. - Насчет времени… Ну, это меня не касается… А вот Шуре этому, доктору, - я так понял, что будто планеты и всякое вещество - это отходы от прежней жизни…