– Каплоухий бабские юбки развешивает! Эй, Прачка! Почем берешь за штуку?..

С ребятами Митя не играл, потому что всегда был занят.

В библиотеку он влетал как пуля, проносился мимо барышни со стеклянным глазом прямо к полкам, ворошил все детские книжки, а когда библиотекарша отворачивалась, то подбирался и к полкам, где стояли книги для взрослых.

Библиотекарша на Митю никогда не сердилась. Она хорошо знала его мать, потому что отдавала ей в стирку белье.

Однажды Марийка пришла в библиотеку и долго рылась на книжных полках. Она не отыскала ни одной новой книги и хотела уже уходить, как вдруг услыхала Митин голос.

Митя стоял позади нее и, засунув руки в карманы, презрительно говорил:

– Это разве книга? Вот я раз читал книжку «Дети капитана Гранта»… Это книга так книга, толстенькая. Страниц, наверно, тыща будет, не меньше.

Марийка посмотрела на него исподлобья и недоверчиво покачала головой.

– Думаешь, вру? – спросил Митя.

– Ясно, врешь. Таких толстых не бывает.

– А вот и бывает. У меня дома и сейчас полный сундук журналов лежит. Тоже, наверно, страниц с тыщу будет… Картинок сколько! И все интересные, про войну. Там и пушки, и атаки на немца, и газ пускают… Вот пойдем сейчас ко мне, я тебе покажу.

– Ну, идем, – сказала Марийка.

Ей хотелось посмотреть картинки про войну, о которой все так много говорили: война, война… уехал на войну.

Марийке казалось, что война – это вроде какого-то места, куда уезжают совсем так, как уезжают на Кавказ. Она даже думала, что на войне непременно должны быть горы.

Марийка и Митя вышли из библиотеки.

– А твоя мама не заругает? – спросила Марийка.

– У меня мамка добрая, – сказал Митя. – Она, бывает, и покричит, да отходчива. Отец у нас тоже добрый. Он мне один раз такие санки сколотил, что я на них три зимы подряд катался. Крепкие, точно каменные… У нас отец на войну забран. Он храбрый, ему Георгия дали. Он сколько хочешь может немца убить!

Марийка хорошо помнила Митиного отца, высокого чернобородого плотника Легашенко. Он как-то чинил доктору книжный шкаф, и Марийка с Лорой целый день вертелись у него под ногами. Легашенко был проворный и веселый работник. Рубанок так и ходил у него в руках. В пять минут он вырезал Марийке и Лоре по большой деревянной ложке. В бороде у него всегда торчали золотистые стружки. Легашенко уверял девочек, что он стружки ест.

По кирпичным ступенькам Марийка и Митя спустились в подвал. Дверь, как всегда, была приоткрыта, и из нее валил пар. Марийка переступила через порог и первое время ничего не могла разглядеть. В нос ей ударило горячим запахом щелока[16], нечистого белья и подпаленного крахмального полотна. Было жарко, как в бане. Склонившись над корытом, Липа стирала белье. Большая и сильная, она так легко выжимала огромную простыню, точно это был носовой платок. Она пела грустную украинскую песню про вербу, которая роняет листья в быструю воду, но, услышав на пороге шаги, оборвала песню на полуслове.

– Кто? – спросила она, выпрямившись.

– То я, – сказал Митя, – а это Марийка мануйловская за журналами пришла.

– Где тебя чертяки носють! – закричала Липа. – Становись гладь!

Митя подошел к плите, схватил утюг и поплевал на него:

– Да он же совсем холодный. Пусть погреется.

Митя вытащил из сундука кипу журналов в тонких серовато-голубых обложках.

– Видишь, сколько их у меня! Тут тебе и картинки. Интересные. Ты посмотри в пятнадцатом номере, там бумажкой заложено. А я пока сорочки выглажу.

Марийка начала перелистывать журнал. Картинки там были все какие-то странные. На первой попавшейся картинке она увидела большое поле. Впереди стоят винтовки, скрещенные на манер шалашика. Священник с большой бородой стоит перед винтовками и держит в руке крест. А за спиной священника стоят на коленях солдаты. Полное поле солдат, и все на коленях. Под картинкой подпись: «Молебствие перед боем».

На другой странице была нарисована старинная церковь, вся в пламени. «Знаменитая ратуша города Арраса (Франция), превращенная германскими тяжелыми орудиями в груды развалин», – прочла Марийка. Марийка перелистывала страницу за страницей. В глазах у нее мелькали пушки, дымящиеся развалины, аэропланы и всадники, несущиеся на конях с поднятыми кверху шашками. Марийка зевнула. Вот так картинки – одни пушки да солдаты! И что это в них Митька нашел интересного?

Она отвернулась и стала смотреть по сторонам. Липа по-прежнему стирала, опустив в мыльную пену свои большие красные руки.

Митя стоял возле длинной доски, положенной на козлы, с утюгом в руке. Лицо его было мокро от пота. Рубашку он снял. Перед ним, как облако кружевной пены, лежала тончайшая батистовая сорочка. Митя, ловко орудуя утюгом, расправлял на доске плиссированные оборочки и кружевные фестоны[17]. Когда Марийка подошла поближе, она заметила, что голая Митина грудь покрыта какими-то багровыми рубцами.

– Что это у тебя? – спросила Марийка.

– Мозоли. Крахмальные манишки[18] – они, дьяволы, твердые. Если весь не наляжешь грудью на утюг, ни за что не выгладишь. А ты что картинки не смотришь? Или не нравятся?

Марийка ничего не ответила.

– Нет, ты взгляни в пятнадцатый номер, где у меня бумажкой заложено. Там здорово нарисовано!

Марийка вытащила из кучи журналов 15-й номер, раскрыла страницу, заложенную узкой бумажкой, и наклонилась над картинкой.

Она опять увидела огромное поле. Тут и там взлетали кверху какие-то темные фонтаны. Две сестры милосердия в белых косынках с крестами тащили носилки. На носилках лежало что-то белое, не то подушка, не то мешок. Приглядевшись внимательней, Марийка увидела, что это не мешок и не подушка, а человек, или, вернее, обрубок человека, у которого нет ни рук, ни ног. Обрубок был весь забинтован белым. Под рисунком стояла длинная подпись: «Русские сестры милосердия под огнем двенадцатидюймовых орудий, под разрывами шрапнелей и гранат оказывают помощь тяжело раненному французскому солдату. Зарисовка собственного корреспондента».

– Ну что, понравилось? Здорово его обтяпали? – спросил Митя.

Липа тоже заинтересовалась картинкой. Она обтерла фартуком руки, подошла к Марийке и заглянула через ее плечо.

– «Обтяпали, обтяпали»!.. – передразнила она сына. – Чем любуешься? Несчастьем? Может, и твоего батьку так обтяпают. Нам от этой войны одно горе, а он любуется…

– Так я что ж… я ничего… – забормотал Митя и начал яростно плевать на раскаленный утюг.

Марийка сидела молча и смотрела на картинку.

Она вдруг представила себе мужа Липы, веселого плотника Легашенко, без рук и без ног, забинтованного в белую марлю, с торчащей кверху черной бородой.

«Как же он будет есть? – подумала Марийка. – Липе придется кормить его с ложечки. Он даже не сможет передвигаться на скамеечке – безрукому ведь нечем оттолкнуться от земли. Липа, наверно, положит его вот на этот сундук. Сундук, правда, короток, но ведь у Легашенко все равно будут отрезаны обе ноги…»

Марийке стало страшно. Она положила журнал на пол и побежала к порогу. Только сейчас она поняла, куда уехал Легашенко и что это такое – «война».

Саша-переплетчик был племянником доктора Мануйлова. Называли его переплетчиком для того, чтобы не спутать с племянником Елены Матвеевны, Сашей-студентом. Сашина мать приходилась доктору родной сестрой. У Мануйловых ее называли «бедной Надей». Говорили, что в молодости она была очень красива. Ее хотели выдать за богатого купца; но она отказала ему и вышла замуж по любви за приказчика из мануфактурной лавки. Приказчик скоро умер от чахотки. «Бедная Надя» начала брать шитье на дом. У нее было трое детей: две девочки и старший сын Саша, который работал в переплетной. Он-то и кормил всю семью, потому что «бедная Надя» вот уже два года умирала от рака.