«Что будет, что будет!» — думала она, уцепившись за Полин локоть.

За дверью послышались шаги. Поля с Марийкой невольно отступили в сторону, и когда доктор распахнул дверь, он их даже и не заметил.

— Это вы будете гражданин Мануйлов? — спросил красногвардеец у доктора.

— Я. В чём дело?

— Будьте такие добрые, покажите вашу квартиру.

Поля с Марийкой остались стоять на площадке. Они слышали, как доктор говорил, что врачей не имеют права уплотнять, и вслух читал ордер:

— «Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов предоставляет право гражданке Пелагее Ивановне Внуковой занять одну комнату в квартире гражданина Мануйлова».

— Что? — завизжала в передней Елена Матвеевна. — Вселить мою бывшую кухарку? Безобразие! Мы будем протестовать! Пусть вселяют кого угодно, только не эту женщину…

— Хорошо, — неторопливо сказал красногвардеец, — тут у меня есть ещё один ордерок. Сапожник Филатов и девять душ семейства.

Докторша, рыдая, ушла в комнаты.

— Чего ж вы тут стоите? Вот чудаки! — сказал красногвардеец, высунувшись на площадку.

Поля с Марийкой несмело вошли в переднюю. Марийке казалось, что они пришли в чужой дом. Она даже с каким-то любопытством осмотрела вешалку, зеркало и оленьи рога над зеркалом, точно видела всё это в первый раз.

Между тем красногвардеец обошёл всю квартиру, не выпуская из рук винтовки и топая сапогами по натёртому воском полу. Он, видно, нисколько не боялся доктора и шумно отворял одну дверь за другой. Вот он распахнул дверь столовой. Марийка увидела Лору, которая сидела за роялем и играла гаммы. Красногвардеец обвёл взглядом большую комнату, оклеенную цветными обоями с золотым багетом, фаянсовые тарелки на стенах, дубовый буфет, заставленный вазами, рыжую девочку в бархатном платье, которая встала из-за раскрытого рояля.

— Эту, что ль, комнату будете занимать? — обернулся он к Поле, топтавшейся за его спиной.

— Да нет же, разве можно! — испугалась Галя и робко взглянула на доктора. — Вы, Григорий Иванович, не сердитесь… Дайте нам по-хорошему швейную комнатку, маленькую, что возле ванной. Нам с Марийкой много не надо.

Через десять минут Катерина, поджав губы, выносила из швейной комнатки свои иконы и узелки. Она оставила в комнате только один стул с продавленным сиденьем и деревянную полочку, прибитую к стенке.

В тот же вечер докторша приказала Катерине забрать стул и полочку.

— Чтобы там ни одного гвоздя моего не осталось! — кричала она в коридоре.

Катерина пришла с молотком и начала, отдирать от стенки полочку, которая никак не поддавалась. В конце концов полочка разлетелась на мелкие куски, и Катерина унесла три дощечки и гвоздь, вытащенный из стенки.

С Полей она не разговаривала: она не могла ей простить своего переселения из уютной швейной комнатки.

В эту ночь Поля с Марийкой спали на полу, на старом тюфяке, выпрошенном у дворника. Утром Поля пошла на вокзал перебирать мороженую картошку.

Каждый день она возвращалась в пять часов и приносила паёк — пять фунтов мокрой картошки в мешке и кусок липкого ржаного хлеба.

— Ну, теперь мы, Марийка, с голодухи не пропадём, — говорила она, — картошка и хлеб есть — значит, продержимся.

— Маслица бы ещё достать, — мечтала Марийка.

— Погоди, дочка, будет у нас и маслице. Переживём, перетерпим трудное время. Враз ничего не делается…

Первое время Марийка сидела в комнате, притаясь как мышь. Она боялась выйти в коридор. Когда хотелось пить, она долго прислушивалась, не ходит ли кто поблизости, и если было тихо, она на цыпочках пробиралась в ванную комнату и пила там прямо из никелированного крана с надписью: «холодная». Она боялась доктора и в особенности докторши.

Марийка перестала бегать на улицу, потому что у них с матерью не было ключей от дверей. Она боялась, что, если она выйдет погулять хоть на минутку, докторша тем временем выбросит их вещи и не пустит больше в квартиру.

Доктор, пожалуй, сердился на них меньше, чем докторша и Катерина. Один раз Марийка слышала, как он сказал в столовой:

— Оставьте их в покое. Было бы хуже, если б к нам вселили рабочее семейство с полдюжиной ребятишек.

Доктор даже начал разговаривать с Полей. Встретив её как-то на лестнице, он спросил, где она работает и сделала ли себе прививку против брюшного тифа. Но докторша всё ещё злилась. В коридоре поминутно хлопали двери. Это докторша то и дело их затворяла, чтобы «не подслушивали».

Когда вечером Поля приходила с работы и разжигала плиту, чтобы сварить картошку, Елена Матвеевна кричала, что напустили полную квартиру дыма и что она не потерпит таких издевательств со стороны разных нахалок.

Докторша теперь сама стряпала обед и постоянно толкалась на кухне возле плиты рядом с Катериной. Поле так не хотелось заходить на кухню, что она складывала свою мороженую картошку в котелок и посылала Марийку поставить его к дворничихе в печку.

Лоре строго запретили разговаривать с Марийкой.

Последнее время она почему-то не ходила в гимназию. Скучная, она бродила по пятам за матерью и хныкала: «Мама, что мне делать?» А то вдруг принималась бегать сломя голову по коридору взад и вперёд. Один раз Лора на всём бегу распахнула дверь швейной комнаты и с хохотом промчалась дальше.

Поля с Марийкой понемногу приводили свою комнату в порядок.

Саша-переплётчик дал Поле раскладную койку, два стула и большой ящик из-под макарон, который мог отлично заменить стол. Ящик Поля; поставила у окна и накрыла его вышитым полотенцем. На окно она повесила белую занавеску.

Марийка долго не могла привыкнуть к мысли, что у них с матерью есть собственный угол.

Когда она немного осмелела и начала выходить во двор, она каждый раз, задравши голову смотрела на своё окно, где за оттаявшим стеклом виднелся край белой занавески.

Из нескольких десятков окон одно принадлежало Марийке, и она мечтала о том, как летом она будет сидеть у раскрытого окна и пускать вниз мыльные пузыри.

Проснувшись утром, Марийка первым делом принималась за уборку. Она старательно обметала пыль и мыла пол. Кончив уборку, Марийка становилась возле порога и любовалась своей комнатой.

Непросохший пол блестел, он был тёмно-вишнёвого цвета. На ящике, покрытом чистым полотенцем, красовался синий кувшин. Весенний солнечный луч преломлялся сквозь стекло кувшина, и казалось, что полотенце горит синим пламенем. Марийка гордилась своим кувшином — ведь это была самая красивая вещь в их комнате, если не считать Полиных серебряных часов, висевших на гвоздике у постели.

Марийка так полюбила свою комнату, что первое время ей даже и не хотелось никуда выходить. Она часами сидела возле ящика, покрытого полотенцем, и рисовала картинки или вырезывала кружевные салфетки из старых газет. Когда ей хотелось есть, она придвигала к себе котелок с варёным картофелем и, не выпуская ножниц из рук, принималась жевать холодную, круто посоленную картошку.

В передней звонили больные. Катерина бегала на кухню за горячей водой, в столовой звенела посуда, кто-то приходил, уходил, а здесь, в швейной комнатке, было так спокойно, тихо, что было слышно, как тикают висевшие на гвоздике часы. Хотя теперь Марийке не нужно было прислушиваться к каждому окрику из барских комнат, но она долго ещё по привычке вздрагивала и кидалась к дверям, когда слышала голос доктора: «Горячей воды!»

Но вот на дворе немного потеплело. Марийка опять начала бегать к Стэлле и горбатой Вере. Один раз она даже осмелилась привести их к себе в гости. Улучив минутку, когда докторши не было дома, она провела девочек через кухню. Катерина начала было ворчать:

— Бродят здесь… Грязь натаскивают… Покоя нет!..