Марийке показалось, что у неё что-то лопнуло в ушах. Поля схватила её за руку, и они побежали что было силы, скользя по обледеневшей панели.

Пальба не смолкала до вечера. Жильцы дома Сутницкого начали перекочёвывать из верхних квартир в погреба.

Только семье печника никуда не нужно было перебираться — она и так была в подвале.

Сеньке и Марийке дома не сиделось. Они то и дело выскакивали во двор и, заткнув уши, пригибаясь, пробирались вдоль стен в погреба.

В длинном подземном коридоре пахло плесенью и гниющими овощами. Тускло мерцали свечи, освещая кирпичные своды. Один угол погреба занимало семейство Сметаниных — квартирных хозяев Патапуфа. Старик, страдавший сахарной болезнью, лежал на койке, обложенный подушками. Старуха, накинув на плечи поверх пальто плюшевое одеяло, варила на керосинке кашу. Сын Сметаниных, бледный юноша в меховом картузе, у свечки читал книгу. Немного подальше, на большом чемодане, покрытом диванными подушками, спал толстый Мара, а его мать, полная женщина с двумя подбородками, сидела рядом, закутавшись в белый пуховый платок. Подальше разместились Мануйловы. Катерина укладывала Лору спать на раздвижной кровати. Лора капризничала и твердила, что она всё равно здесь не заснёт.

Марийка бегала со Стэллой и другими ребятами по полутёмным коридорам: они забиралисьв открытые погреба и лазили там между бочками из-под капусты и огурцов.

Каждый час кто-нибудь из мужчин поднимался наверх и возвращался с донесениями: снарядом сшибло кусок крыши соседнего дома; осколками ранена женщина; Махно уже занял вокзал; махновцы заняли базарную площадь; махновцы уже на Казачьей улице; гайдамаки отступают…

В подвал всё чаще доносились ружейные залпы и стук пулемётов.

Теперь уже Марийке страшно было перебегать через двор, и она не решалась высунуть нос из подвала.

Наталья, у которой был сердечный припадок, лежала на постели и жалобно стонала при каждом залпе. Марийка, Вера и Сенька сидели на постланном возле печки одеяле. Они были голодны, но не просили есть, так как знали, что вчера была съедена последняя горсть пшена и последняя корка хлеба.

Марийка положила голову к Вере на колени и закрыла глаза. У неё болела голова, и ей казалось, что она глохнет от беспрерывного треска пулемётов.

«Где-то наш Саша? — думала она. — Неужели офицер правду сказал? Неужели я его никогда не увижу?…»

Вера, которая всё время молча сидела со своей тряпичной куклой на коленях, вдруг тихонько заплакала.

— Ты чего, Верушка? — спросила Марийка.

— Ничего. Просто так! — всхлипнула Вера.

— Федя, — слабым голосом сказала Наталья, — сходи к Фельдману, попроси хоть чего-нибудь. Дети второй день голодные сидят.

— Мы уж у него и так набрали, — ответил Полуцыган.

— Ничего, он даст… Скажи, дети плачут.

Полу цыган вышел.

Ребята сидели притаившись, и слушали, как свистят шрапнели и пули шлёпают о камни мостовых.

— Как бы под пулю не угодил… Ох, пресвятая богородица! — стонала Наталья.

Полуцыган вернулся через десять минут и начал вытаскивать из карманов засохшие, твёрдые, как камень, пряники. За пять дней перестрелки жильцы разобрали в лавочке все съедобное, и, кроме прошлогодних пряников, у Фельдмана ничего не осталось.

К вечеру стрельба внезапно стихла.

Марийка и Вера, закутавшись потеплее, вышли во двор. Среди подтаявшего снега повсюду валялись осколки выбитых стёкол, куски штукатурки. Из погребов один за другим выбирались жильцы и начинали расходиться по своим квартирам. Вот вылезла из погреба Катерина, нагружённая узлами с постелью, за нею осторожно поднялись по скользким ступенькам Елена Матвеевна и Лора; под руки вывели старика Сметанина.

— Пойдём домой, холодно, — сказала Вера.

— Пойдём.

Девочки повернули к себе на задний двор, но в эту минуту услышали какой-то шум.

В узкую калитку гуськом вошли шесть человек, обвешанных ручными гранатами и обмотанных пулемётными лентами. Двое из них были одеты в дорогие енотовые шубы, видно только что снятые с чужого плеча, один был в солдатской шинели, остальные в простых крестьянских зипунах.

Как раз в это время через двор проходил молодой Сметанин.

Увидев вооружённых людей, он хотел было юркнуть в подъезд, но не успел.

— А ну стой, не бежи! — крикнул ему огромный детина в меховой шубе нараспашку.

Сметанин остановился.

— Ты кто будешь? — спросил тот, что был в меховой шубе.

— А вы кто?

— Гайдамаки. Что, небось обрадовался? Не, мы махновцы… Мы ваших любимчиков в порошок стёрли и в Днипро скинули…

— Махновцы! Бежим домой! — толкнула Вера Марийку в бок.

— Подожди, посмотрим, что дальше будет…

— А ну, веди нас в свою кватеру, — сказал Сметанину один из махновцев, смуглый парень с яркобелыми зубами.

— У меня больной старик-отец. Не напугайте его, пожалуйста, — забормотал Сметанин и зачем-то снял картуз.

— Идём, идём!.. Поговори тут ещё…

Махновцы вошли в подъезд.

Стрельба смолкла, но все сидели по домам, боясь выглянуть на улицу. В городе было тревожно. Махновцы грабили подряд все квартиры и, уходя, для острастки оставляли возле порога парочку ручных гранат.

— Ну, нам бояться нечего — к нам не придут, — говорила Наталья: — что с нас взять? Пуговица в кармане да блоха на аркане.

Но видно было, что Наталья всё-таки боится махновцев. Она не выпускала ребят во двор, при каждом шорохе вздрагивала и бледнела.

В восемь часов вечера дворник запирал ворота на железный засов. Во всех окнах было темно, во дворе, занесённом сугробами, пусто и страшно. Весь город точно вымер. Только изредка раздастся где-нибудь выстрел или пьяный выкрик — и снова всё стихает.

И вдруг на третий день снова началась пальба. Снова жильцы дома Сутницкого полезли прятаться в погреба. Снова Марийка, Вера и Сенька сидели на одеяле возле печки и при сильных взрывах ничком ложились на пол.

Всё было совсем как три дня назад. Только сейчас никому не было известно, кто наступает.

Одни говорили, что стреляют гайдамаки, другие — что это возвращаются немцы, третьи уверяли, что это наступают французские и английские союзники, которые хотят захватить Украину.

Полуцыган, который утром выходил из дома, спросил у одного махновца, кто наступает на город.

Махновец ответил:

— А кто его зна! Всё одно враг…

На этот раз перестрелка стихла очень скоро.

В подвал прибежала Машка:

— Девчата, бежим на улицу! Махновцы отступили, на Казачьей улице пулемёт кинули… А у самых наших ворот дохлая лошадь лежит…

Большая чёрная лошадь лежала посреди мостовой, запорошённая снегом. Две голодные собаки кружились возле неё.

— Не хочу глядеть, она страшная, — сказала Вера и потянула Марийку за руку. — Пойдём домой.

— Ну погоди минутку. Смотри, у неё глаз точно стеклянный.

Мимо девочек проскакали на взмыленных лошадях четыре всадника. Один из них осадил на полном скаку коня и крикнул:

— Девочки, а где тут будет центральный телеграф?

У всадника на отвороте шинели был приколот красный бант, а когда он наклонился, на барашковой папахе блеснула пятиконечная звёздочка.

— Телеграф — на Кирилловской, прямо, а потом за угол, — сказала Вера.

Всадники скрылись за углом, а Марийка всё ещё стояла и глядела им вслед.

— Видела красную звезду? Это наши! — закричала она, наконец придя в себя.

Город заняли большевики. В этот же день на Соборной площади был устроен митинг.

Возле засыпанной снегом паперти собора красноармейцы установили наспех сколоченную трибуну.

Марийка, Машка и Сенька прибежали на площадь, когда вокруг трибуны уже собралась большая толпа. Падал густой снег, вороны, каркая, кружились над площадью и садились на колокольню.

Ребята никак не могли протолкаться к трибуне, а из-за спин им ничего не было видно.

— Девчата, идите, за мной, — сказал Сенька, — мы на ограду влезем…