Так выглядят уговоры Валевской согласиться на роман с Наполеоном, по ее собственному рассказу, переданному нам ее родным правнуком.
Книга графа Орнано по форме действительно роман, но автор в предисловии утверждает, что разговоры и события, в нем содержащиеся, точно основываются на собственноручных записках его прабабушки. К тому же «беллетризованный» пересказ Орнано в основных пунктах совпадает с «научной» передачей Массона.
Итак, тезис Валевской, если называть вещи прямо и откровенно, звучит так: варшавские власти во главе с князем Юзефом поставили ее перед альтернативой – или лечь в постель к Наполеону, обеспечив этим свободу и счастливое будущее польского народа, или Наполеон отомстит ее отчизне и откажется от войны с государствами, разделившими Польшу.
Но тезис этот, доныне повторяемый во всех французских биографиях Валевской, вызывает серьезные сомнения, в особенности потому, что некоторые фактические ошибки в передаче родового биографа указывают на то, что у нашей Данаи из Ловича что-то там в воспоминаниях поднапутано.
Например, откуда взялся Коллонтай? Валевская отводит ему в генезисе своего романа довольно существенную роль. Он редактирует правительственный мемориал, он вместе с князем Юзефом рьяно уговаривает ее вступить в связь с Наполеоном. Но все это неправда. Коллонтай никогда не принадлежал к властям наполеоновской Польши, и вообще его не было в это время в Варшаве. После освобождения из австрийской тюрьмы он постоянно проживал на Волыни под бдительным надзором царской полиции, и как раз в январе 1807 года он по ряду причин вынужден был выехать в Москву.
На территории Варшавского Княжества он появился только в 1810 году.
Эта явная ошибка (или умышленная фальсификация) в столь существенной детали подвергает сомнению весь рассказ. Ведь если Валевская выдумала участие в своем деле Коллонтая, то могла выдумать и князя Юзефа, а также этот пресловутый мемориал, «подписанный всеми членами правительства». Возможность такой мистификации кажется мне более вероятной, чем официальное участие временного правительства в своднической сделке.
Весьма возможно, что с любовью Наполеона к польке действительно первоначально связывали определенные политические чаяния. Весьма возможно, что сопротивление камергерши действительно сламывали патриотическим шантажом. Но трудно поверить, что выглядело это именно так, как в рассказе Валевской, переданном нам Орнано и (с незначительными отличиями) Массовом.
Рассказ Валевской мог быть с полным доверием принят французскими интерпретаторами ее воспоминаний, но польский биограф вынужден отнестись к ним недоверчиво и с подозрением. Прежде всего потому, что одно отношение к фавориткам монархов было во Франции и другое – в Польше. Во Франции, в соответствии с многовековой традицией, фаворитка короля была общепризнанным политическим институтом. Любовница Людовика XV мадам Помпадур свергала правительства, принимала послов, отдавала приказания полководцам, вела переговоры с европейскими монархами. У ее преемницы, мадам Дюбарри, сидели в передних министры и епископы, а коронованные гости при версальском дворе считали своим долгом наносить ей визиты вежливости.
В Польше дело выглядело несколько иначе. Фаворитка монарха была его личной слабостью, стыдливо укрываемой от мира. Она не оказывала влияния на политическую жизнь и не выступала официально. К ее протекции охотно прибегали, но делали это скрытно, как пользуются протекцией доверенного лакея. Если ее и принимали в свете, то только как чью-нибудь официальную жену, интимные отношения ее с государем оставались по молчаливому уговору тайной. Даже известная пани Грабовская, многолетняя сожительница последнего польского короля Станислава-Августа, чьи дети от короля воспитывались в королевском дворце, хотя их происхождение всегда приписывали бедному генералу Грабовскому. Фавориток, не оберегаемых хотя бы видимостью легальности, повсюду считали обычными распутницами. Это была глубоко укоренившаяся традиция. Читатели моей книги «Племянник короля» помнят, как дерзко поступил со всемогущей мадам Дюбарри молодой князь Станислав Понятовский.
Поэтому мне кажется маловероятным, чтобы самые видные члены варшавского правительства и все правительство в целом могли официально заниматься наполеоновскими амурами. И вообще рассказ Валевской об этом непоследователен и кишит ошибками. Опирающийся на «Записки» прабабки, Орнано выставляет «сватами» Понятовского и Коллонтая, тогда как Массой, пользовавшийся «Воспоминаниями» Марии Валевской, поидает Юзефу Понятовскому в товарищи безыменного «пожилого, весьма почтенного и пользующегося большим авторитетом главу правительства», так что скорее уж Станислава Малаховского, чем Коллонтая. По-разному описывают Массой и Орнано ее разговор с членами правительства к вручение ей правительственного мемориала. Само содержание мемориала в обеих версиях идентично. Но и это не избавляет от сомнений. Потому что эта патетическая и вместе с тем беспомощная эпистола производит впечатление удивительно непольское. В авторстве ее скорее можно бы заподозрить экзальтированную и романтичную почитательницу французских философов мадам де Вобан, а не кого-то из варшавских министров. И еще одна трудно разрешимая загадка: Массон и Орнано согласно утверждают, что первое свидание с Наполеоном устроил князь Юзеф на специально ради этого устроенном балу, в своем дворце. Но печать и светская хроника того времени неопровержимо доказывают, что в январе 1807 года никакого бала у князя Юзефа не было. Так же выглядит дело со вручением первого письма. Из воспоминаний Констана и из содержания писем видно, что вручал их доверенный друг Наполеона, генерал Дюрок. Отношение императора к Понятовскому было тогда еще настолько холодным и официальным, что не могло быть и речи об использовании его для. такого рода поручений.
Еле продравшись сквозь эту гущу загадок и неточностей, теряешь последнее доверие к рассказу Валевской. В этой части своих «Воспоминаний» и «Записок» прекрасная камергерша немало насочиняла. Впечатляющая конструкция «народной драмы» рушится в прах. Исчезают Коллонтай, Понятовский, Малаховский и все правительства. На сцене остаются только две дамы – графиня де Вобан и пани Цихоцкая. Их участие в уговорах польской Данаи отдаться золотому дождю несомненно. Это подтверждают Массой и Орнано, польские и французские мемуаристы, подтверждает и Валевская, указывая в письме к матери на двух приятельниц как на главных виновниц своей капитуляции.
Кто был режиссером этих актрис первого плана, кто сверху управлял всей игрой, мы никогда не узнаем. Вероятнее всего не знала этого и сама Валевская. Но весьма возможно, что две дамы, близкие к Юзефу Понятовскому, взывая к чувству патриотизма упрямой подруги, внушали ей, что они действуют по поручению князя Юзефа и других высоких политических авторитетов. Возможно, что они выдумали для нее это заседание кабинета. Возможно даже, что подсунули ей анонимное, ad hoc[11] сочиненное письмо, представив его как правительственный мемориал и устно назвав лиц, якобы подписавших его. Может быть, позднее, уже после своей «капитуляции», Валевская разглядела фальшивую игру своих приятельниц и именно тогда написала матери: «Я не хочу их больше знать… они предали меня».
А еще позднее, спустя годы, когда она села за воспоминания, которые должны были в глазах второго мужа и сыновей оправдать ее роман с императором, она могла счесть фальшивую игру за действительность. Могла с таким же самым беллетристическим талантом, который унаследовал ее правнук, преображать мечтания и домыслы в реальных людей и в реальные факты.
Трудно иметь к ней из-за этого особые претензии. Она уступила Наполеону из эмоциональных соображений, с глубоким убеждением, что приносит жертву на алтарь отечества. И могла желать, чтобы ее близкие воспринимали эту жертву в наиболее пристойном и выгодном свете. Бояться опровержений ей не приходилось. Когда она диктовала свои воспоминания, знаменитых поляков, которых она избрала основными действующими лицами своей драмы, уже не было в живых.
