— Что ж, начнём. Итак, брат, перед лицом Господа свидетельствую: ты без разрешения покинул своих товарищей и дважды пропустил святую службу. Расскажи, где ты был и что делал.

— Брат, сьер Антон, рыцарь, которому я должен служить…

— Да?

Говорить было очень тяжело — глаза фра Пиета жгли его, а всеведущий Господь слушал его. Маррон вспомнил о вине, о том, как хотелось спать, как он заснул под звуки смеха, как проснулся с головной болью, не понимая, где он, вспомнил даже о тёплых мехах; он пытался заставить себя сказать правду, но не всю. Лучше уж гнев Господа, чем фра Пиета, подумал он…

— Он не отпустил меня, брат. Когда мы услышали в полночь колокол, у меня не было времени, чтобы присоединиться к братьям. Мы отслужили службу вместе у него в комнате, как делаем это каждый полдень, а потом он приказал мне остаться у него до зари, и на рассвете мы снова молились…

Жёсткие искривлённые ледяные пальцы крепче обхватили голову Маррона.

— Ты провёл ночь в его комнате? В комнате сьера Антона?

— Да, брат исповедник. — Тут он снова мог солгать, отвлечь внимание фра Пиета мелким признанием: — Я знаю, я должен был спать на голом полу, но он дал мне меха со своей постели, и я спал на них…

— Что кроме этого?

— Я не понял, брат.

— Мы не спим на мягком, брат Маррон. Таково правило, но ты поддался искушению и нарушил его. Прекрасно. Что ещё ты совершил из того, чего не должен был делать?

— Я… — Седалище Маррона чувствовало холод пяток, и он ухватился за это. — Я забыл свои сандалии. — Только бы он не спросил, где именно!

— Ты забыл свои сандалии. Что ещё?

— Брат, я не знаю, в чём ещё я провинился. — Эти слова по ритуалу полагалось говорить в конце исповеди. Он снова солгал; в желудке у него плескалось вино, и, когда фра Пиет пошевелил ноздрями, Маррон решил, что он все учуял. Но…

— Я не могу винить тебя за отсутствие, ибо ты повинуешься рыцарю; винить же его я не могу, ибо он выше меня. Но за то, что ты спал на мехах, ты воздержишься на сегодня от еды, брат. Ты ляжешь спать голодным, и это будет тебе наказанием. За потерю же сандалий, носить которые предписывает Устав, ты станешь ходить босым до тех пор, пока я не позволю тебе обуться.

— Да, брат.

Это был конец, и Маррон почувствовал одновременно радость и омерзение; он не лгал на исповеди с детских лет и теперь подозревал, что Господь пожелает уничтожить его молниями. Однако оставался ещё один вопрос. «После завтрака», — сказал сьер Антон, но завтрака у Маррона не будет. Лучше уж спросить сейчас и покончить с этим…

— Фра Пиет, разрешено ли мне будет сходить к брату лекарю?

— Зачем? Ты болен?

— Нет, брат, но моя рана снова кровоточила.

— Покажи.

Маррон неохотно обнажил руку. Фра Пиет посмотрел на бинт, весь в пятнах, и произнёс:

— Повязку снимали и снова завязывали. Это ты сделал?

— Да, брат.

Пальцы фра Пиета оплели предплечье Маррона и нажали на повязку. Маррон моргнул, хотя боль была несильной. Скрюченные пальцы молча развязали узлы и сняли бинт.

Порез покраснел и все ещё не желал зарастать, но ране явно становилось лучше. От мази, которую дал Маррону Мустар, на коже осталось жёлтое пятно. Фра Пиет потёр его пальцем и понюхал.

— Чем ты лечился, мальчик?

— Мазью, брат. — И, не вставая с колен, каясь: — Из конюшни…

— Лошадиной мазью?

— Да, брат.

Невероятно, но фра Пиет рассмеялся — хрипло, коротко. Он снова обхватил голову Маррона — исповедь продолжалась.

— Кто тебе её дал?

Вина целиком лежала на Марроне; он не мог назвать Мустара и снова солгал.

— Никто, я сам взял. Я… перетрудил руку, упражняясь, — он не мог назвать имя сьера Антона и обвинить его, — и нарушил приказ брата лекаря…

— Ты испугался и решил скрыть это. Делать то, что тебе не было приказано, — неповиновение, брат. Лечить свою рану самому — неповиновение ещё более тяжкое; если ты лечился неумело и внёс заразу, ты не сможешь служить Господу. Твоё тело больше не принадлежит тебе; оно отдано Ему.

— Да, брат.

— Я не дозволяю тебе идти в лазарет, — медленно сказал фра Пиет. — Ты обращался с собой, словно с животным, и мы будем обращаться с тобой так же. Этим утром отряд отправится выезжать лошадей, но неразумная тварь не ездит верхом на себе подобных. Ты понесёшь ношу, которую обычно несёт вьючная лошадь. Отправляйся к главному конюху, скажи ему, что тебя послал я, и объясни зачем.

— Да, брат. Э-э…

— Ну, что?

— Бинты, брат.

— Ты сумел сам их завязать, — отрезал фра Пиет. — Сумеешь и ещё раз.

Оставшись один, Маррон действительно сумел справиться с бинтом, завязав его одной рукой и зубами. Получилось не слишком хорошо; повязка наверняка ослабнет ещё до конца дня.

К тому времени, как отряд появился у конюшен, Маррон успел изрядно попотеть. Похоже, главный конюх обращался с провинившимися монахами, присланными на исправление, не лучше, чем с рабами. Он заявил, что у него есть работа, на которую лошадь послать нельзя, но для такого брата она будет в самый раз; и Маррон был отправлен в дальний конец двора к навозной куче. Юноше знаком был густой запах навоза и гнилой соломы, однако эта куча воняла чем-то ещё. Сочившаяся из неё тёплая жидкость забрызгала ноги Маррона, а над головой у юноши закружились мухи. Должно быть, сюда выливали содержимое уборных для братьев и ночных горшков рыцарей и магистров. Опорожнение горшка сьера Антона было одной из ежедневных обязанностей Маррона, но обычно он проделывал это в уборных. И дальше будет делать так же, подумал Маррон, дыша ртом, чтобы не чувствовать поднимавшуюся от кучи вонь.

Магистр Рауль следил за ним с небольшого расстояния. Маррон поднял полученную лопату и начал кидать вонючую массу в ручную тележку, стоявшую у кучи.

Работа была тяжёлой, но Маррон не привык к другому. К тому же — хвала Господу! — двор оказался в тени, солнце ещё не поднялось достаточно высоко, чтобы заставить Маррона взмокнуть и захотеть пить. Пока что основные неприятности доставляла вонь, потому что от каждого вдоха Маррона начинало тошнить.

Рядом с Марроном в кучу вонзилась ещё одна лопата. Юноша вздрогнул и бросил косой взгляд в сторону. Он успел заметить тёмную голову и белую рубаху; мальчик даже мельком улыбнулся, блеснув белыми зубами на тёмно-коричневом лице, прежде чем снова взяться за работу.

Вдвоём они наполнили тележку с горкой. Мерзкая жидкость сочилась в щели меж досками и капала на камень двора. Наконец мальчик жестом показал: «Хватит», — и воткнул лопату в кучу дерьма на тележке. Маррон последовал его примеру, а потом спросил:

— А что теперь?

— А теперь тащить, — сказал мальчик, с трудом подбирая слова. — Вниз. — Он махнул рукой в сторону покатого туннеля, выходившего к замковым воротам.

Спереди из тачки торчал шест, оканчивавшийся перекладиной. Мальчик взялся за перекладину и поднял тележку, кивнув головой Маррону. Юноша понял: в замке дерьмо было ни к чему, но внизу, на равнине, оно использовалось для удобрения скудной иссушенной почвы и приходилось очень кстати.

Маррон занял место у перекладины, взялся за неё обеими руками и налёг всем своим весом. Босые ноги скользили по склизким булыжникам, и в какой-то миг повозка показалась невероятно тяжёлой, однако Маррон вновь налёг на брус, покосившись на мальчика, чтобы толкать одновременно с ним, — и повозка тронулась.

Когда повозка поехала, им сразу стало легче. Не успели они пройти и нескольких шагов, как послышался мягкий певучий голос — к ним подбежал ещё один шараец. Мальчик, тащивший повозку, отпустил брус, и Маррону пришлось сделать то же самое. Он поднял голову и увидел, что к ним подошёл Мустар.

Мальчики быстро переговорили между собой, и помощник Маррона отошёл от повозки, а Мустар занял его место.

— Будем делать работу, — улыбнулся он Маррону.

Юноша опасливо огляделся. Магистра Рауля нигде не было видно, но Маррон всё же побаивался: ни один брат не осмелился бы поменяться с другим, если бы ему было приказано что-то сделать. Однако Мустара, похоже, это не смущало; всем своим тщедушным телом он налёг на перекладину и толкнул изо всех сил. Маррону ничего не оставалось делать, кроме как идти рядом шаг в шаг.