Что бы ни говорила церковь, что бы ни считал народ, но Королевство создали младшие сыновья, безземельные и обделённые.

Они уже сами стали отцами, и их безземельные младшие сыновья обращали взоры на север, на восток и на запад, ибо тесной перчаткой было для них Чужеземье, и не было для них нерушимых границ — ни внутренних, ни внешних.

«Королевство Молота» — так они называли свою страну в бесконечных беседах на полночных пирах в замках своих отцов, и не столько за её очертания, сколько от нетерпеливого желания увидеть, как ударит этот молот, выбивая новые земли для своих сыновей.

Однако церковь проповедовала довольство, и её служители повторяли: «У нас есть то, за чем мы пришли сюда», а отцы проповедовали осмотрительность и осторожность, говоря: «У нас есть ровно столько, сколько мы в силах удержать».

А самые мудрые среди них, церковники, отцы, младшие сыновья — или дочери, — видели свою страну такой, какой она была, и знали, что Королевство даже не едино, есть только единый Король да пустые клятвы верности. Слишком они были неуживчивы, эти изгнанники, эти семьи, позабывшие о родстве, и вместо Королевства были четыре провинции — четыре и ещё одна, но закрытая навеки; Свёрнутая и не называемая, вырезанная из карт и памяти. Вечно грызущиеся между собой провинции, вечно воюющие с окружающим миром.

Нет, говорили мудрейшие, так долго не протянется. Так не выжить. Ещё, быть может, лет сто, и Чужеземье падёт. Сто лет, и не больше…

«Зачем нам Аскариэль?» — не в первый уже раз подумал Маррон, вслед за товарищами преклоняя колени в Зале Королевского Ока. Зачем его бесконечные предки сражались и умирали ради обладания золотым городом, мечтой жрецов и королей, если и без того оказывалось, что он у них в руках? Когда все мечты, все смерти и даже сама Великая Цель могли появиться в пустой сырой комнате, высеченной в камне, в комнате, где толстый потный монах посреди толстых запотевших стен вызывает настоящие чудеса с помощью всего одной свечки и заклинаний?

Конечно, подобные мысли были ересью. Следовало покаяться в них и понести должную епитимью, однако Маррон совсем недавно прибыл издалека, из гораздо более спокойной благословенной страны, где магия исчерпывалась сменой времён года. Он был ошеломлён чудесами, в голове непривычно шумело, слова и мысли выскакивали непроизвольно, и он решил, что обе души Бога его простят.

Кроме того, только вчера отряд сжёг целую деревню еретиков, и Маррон боялся исповедника.

Он помнил, что даже тогда, в жаркой спешке, под невыносимой слепящей жарой все воспринималось как праздник. Это не было исполнением Божьей воли, нет, просто надо было как-то выплеснуть сумасшедшую радость от окончания долгого пути, от того, что новый дом уже виден впереди. Слишком долго они жили в сёдлах, слишком рано пришлось высадиться на берег из-за бури, они много дней подряд ели одни сухари, спали на пыльной земле и все шли и шли вперёд. Яростное солнце чужих холмов жгло тела, и кожа спекалась, как дорога, по которой стучали копыта коней. Закипела ярость старых обетов, а залежавшиеся в ножнах мечи запросились наружу, словно их обуревала та же жажда, что и людей.

И вот как-то утром фра Пиет увёл их с дороги, пообещав приход в замок к завтрашнему закату и работу для Бога — сейчас; они пошли за ним в холмы и шли до тех пор, пока не увидели под палящим солнцем две дюжины хижин с выпуклыми крышами и грязными известковыми стенами, колодец, а в центре деревни было её сердце — храм тёсаного камня. На изъеденной непогодой двери храма были начертаны еретические знаки. Слепые Очи, двойная петля, символизировавшая Господа Разделённого, но кольца были закрашены в знак того, что всевидящее око Бога закрыто отныне и навеки. Фра Пиет предупреждал, что здесь можно увидеть и худшее, тот же знак с подрисованными внизу ресницами, обозначающими, что Господь спит; однако это было бы уже явным вызовом, отзвуком катарского восстания. А кружки на двери храма были чем-то совсем другим.

Это была ересь Кораша, утверждавшего, что Господь действительно шёл по раздвоенному пути, однако не обращал внимания на смертных и не заботился об их делах на земле. И хотя Кораш получил очищение огнём, а его кости смололи в пыль двести лет назад, у него до сих пор были свои приверженцы — например, вот эта деревня, затерявшаяся в горах и не внимающая голосу истинной церкви. Так не раз говорили Маррону и его новым братьям по клятве — и это оказалось правдой.

Они въехали в деревню — три дюжины человек, уставших от долгого пути и жаждущих отнюдь не воды. Изуродованными руками фра Пиет занёс топор и опустил его на богохульный знак; и это его хриплый голос призвал предать деревню огню и мечу, это его топор поразил на ступенях храма еретика-священника в чёрной мантии. После этого фра Пиет только смотрел, сидя на своём коне. Позже Маррон подумал, что это могла быть проверка или испытание, а может быть, крещение кровью.

Да, что-то там было от крещения, думал он сейчас, от крещения и от первого обряда. А сейчас и здесь, под замком, наступило его завершение — чудо, дарованное Королевским Оком.

В тот день они почти сошли с ума — молодые люди, обезумевшие от безжалостного раскалённого солнца. Они тогда кричали — громче женщин и детей; теперь же они замерли, скованные благоговением. Они были живыми эмблемами Господа, поворачивающиеся то одной, то другой стороной, вечно идущие двумя путями — ярости и безмятежности. И всякий раз их тянуло к середине, к Голове Господней, и всякий раз они отклонялись от неё…

Отряд прибыл меньше часа назад. Бойцы въехали на крутой холм и вступили в ворота грозного своим великолепием замка, поднялись по широким ступеням и длинному наклонному коридору, измотанные, как их кони, измазанные уже не только дорожной пылью. Во дворе у внутреннего рва худые черноволосые юноши — рабы-шарайцы, сказал кто-то — забрали у них лошадей и поклажу. Не успевшим ни переодеться, ни смыть с лиц пыль братьям было приказано молчать, хотя они и так молчали, а потом их повели по следующему подъёму, слишком узкому для лошадей, и наконец позволили войти в замок. Здесь путь пошёл под уклон. Они спускались все ниже и ниже, окончательно запутавшись в лабиринте винтовых лестниц и плохо освещённых коридоров, дрожа от неожиданного холодка и неуверенности.

Наконец кедровая дверь, обитая железом, а за ней — вот это. Ничего похожего на огромные залы и анфилады колонн, о которых слышали, хоть никогда и не видели эти люди, зажатые, как пузырьки воздуха, каменной толщей над головой. Им показалось, что они увязли в камне, словно мухи в янтаре — всего один отряд уже заполнил комнату целиком. Когда они, встав неровным кругом, преклонили колена, каждый оказался прижатым к соседу — однако здесь человеческое прикосновение приносило только облегчение. Даже запах давно немытых тел братьев и тяжёлая вонь пропотевшей шерстяной одежды помогали Маррону уцепиться за что-то, за реальный мир в этом месте чудес, где странно смешались ужас и изумление.

«Что это?» — должно быть, спрашивали про себя братья, едва войдя в комнату вслед за братом, несущим факел. Никто не произнёс вопроса вслух, однако он читался в глазах братьев, в их взглядах друг на друга, на грубые стены и неровный пол. Кое-кто даже дотронулся до сырого камня и поднёс увлажнённые пальцы к пыльным губам. Маррон и сам сделал так же, однако в следующее мгновение едва удержался, чтобы не сплюнуть. Вместо этого пришлось сглотнуть, хотя горло сжалось от тухлого привкуса.

Монах с факелом, фра Тумис, жестом приказал им встать в круг и преклонить колена. Его лицо с тяжёлой челюстью подозрительно хмурилось, а взгляд узких глаз перебегал от одного коленопреклонённого монаха к другому, ища малейшие признаки неповиновения или нежелания выполнять приказ. Не заметив ничего подобного, он наконец заговорил сам, но произнёс только: