Итак, мой дорогой читатель, возможно в очередной раз я запутал тебя столь длинным и витиеватым вступлением, за что прошу прощения, и перехожу, собственно, к самому главному, что мне хотелось обсудить с тобой в этом небольшой как всегда главе.

Как-то в пору обсуждения с Евой отношений с окружающими нас людьми – ее и меня, ибо у нас имеется не так много общих знакомых, а тем более того, кого можно было бы назвать по-настоящему близким человеком, мы сообща пытались определить способ понять, что для тебя в действительности означает тот или иной человек. В этом своем стремлении мы были с ней абсолютно неоригинальными, однако тщательнейшим образом мы перебирали и обсуждали все приходящие в голову варианты. Мы складывали их, словно мозаику, и снова разбивали, понимая всю никчемность сложенной нами картины. И после почти полутора часов обсуждений и споров, перебора и переплетения всех вариантов, мы поняли только одно – что в настоящем этого ответа не найти.

Что если ты испытываешь счастье, находясь рядом с человеком в данный конкретный и однозначно определенный на бесконечной оси времени точке, оси, нигде не начинающейся и нигде не заканчивающейся, стремительно убегающей в бесконечность, и, собственно, там и берущей свое начало, куда-то, куда нам вряд ли удосужится заглянуть, что если в этот конкретный момент ты по-настоящему счастлив рядом с другим человеком, что эта точка представляет, если ее соотнести с бесконечной осью времени, или хотя бы с нашей жизнью? Один момент счастья тает, испаряясь в воздухе, он кажется нам эфемерным, одного его нам явно не хватит для выводов. Таких моментов должно быть много, и для пущей убедительности они должны быть разбросаны хаотично по временной оси как тетради и книги на столе неприлежного ученика, откуда немедленно следует совершенно очевидный и нелепый в своей непререкаемой правоте вывод – некоторые из этих моментов должны принадлежать прошлому, быть похоронены и вновь воскрешены среди наших воспоминаний, извергнутых из пучин ненасытного скоротечного Хроноса. Это то, что мы чаще всего называем «проверка временем», принцип, которому мы сами часто не доверяем, но продолжаем следовать с завидным упорством. Так получается, что ответ нужно искать в прошлом? Не совсем.

Ответ нам поможет найти тот же принцип, который мы применили в определении понятия лестницы, а именно – принцип смешения, переплетения понятий. Эту идею предложила Ева, и мы моментально нашли ответ – причем ответ этот давал не только ощущение законченности мысли, но и давал нам прекрасную возможность проследить визуально за поиском и нахождением этой мысли, а именно Ева предложила смешать будущее и прошлое, и то, какой способ она избрала для ответа, способ, который своей простой, незамысловатой,на первый взгляд, но все же образной картиной, представил две сущности лестницы – бытовую, грубую материальную, совершенно однозначную сторону, и другую – двусмысленную, как намек, как украдкой брошенный взгляд, полный любопытства и робости одновременно. Если говорить о материальном воплощении лестницы, то у Евы она имела самое грубое из всех форм и фактур воплощение, какое только удалось перевидать лестнице за все время ее существования вплоть до наших дней. Но конечно же, смею предположить, мой дорогой читатель, что ты уже догадался – Евина лестница была самым допотопным и неромантичным эскалатором метрополитена. Евин способ для возможности оценить, кто из тех людей, кого мы знаем, действительно много значит в нашей жизни, а по поводу кого мы заблуждаемся самым немыслимым образом, состоял в следующем – надо было лишь представить себя одного на эскалаторе, движущемся вверх, из недр такой глубокой станции, что абсолютно невозможно было разглядеть ничего из того, что происходило наверху, на эскалаторе, который своим механическим ступенчатым туловищем убегал куда-то в бесконечность, также как и время, а всех своих знакомых, родственников, друзей и даже врагов, надо было представить спускающимися вниз на уносящим их на себе ползущем по соседней колее эскалаторе – проводнике в прошлое. И вот когда прошлое и будущее, две полуоси бесконечной временной прямой, пересекаются, имея общее начало в одной единственной точке, которую мы именуем настоящим, в тот момент, когда в очередной раз ты, находясь на эскалаторе будущего, поравняешься с человеком, спускающимся вниз на эскалаторе прошлого, в тот единственный миг, когда ваши взгляды встретятся, а временные оси пересекутся, ты поймешь со всей ясностью и остротой, присущей необратимому и неповторимому, одному единственному моменту, – как тяжело тебе его отпускать вниз, как тяжело тебе с ним прощаться. И мера этого сожаления, отчаяния или радости, а может быть и мера пустоты и неотзывчивости твоей души и будет мерой твоего отношения к этому человеку. И вот когда новые лица на эскалаторе, несущемся в прошлое, перестанут возникать на его продолговатом теле, когда твой взгляд ни с кем уже не встретится, ты можешь вернуться в настоящее, но вернуться уже с ощущением того, что все точки расставлены над «i».

Возможно, мой дорогой читатель, ты уже несколько утомлен моими бесконечными метаниями между образами – и действительно, тут есть от чего закружиться голове, сначала лестница, и вот тут же, буквально сразу, как ни в чем ни бывало, я рисую перед тобой шахматную доску. Это менее витиеватый образ. И тут я вновь спрошу тебя, обращаясь к твоему воображению, свободному от витающих в самом воздухе стереотипов, что является тебе на ум, как только ты слышишь про шахматную доску? Блики света на деревянных клетках? Морщины на задумчивых лицах игроков? Возможно ты слышишь звук опускающейся на свою новую позицию фигуры? Но все перечисленные мною образы внешние, имеющие самое тесное отношение к физической действительности, но весьма далекое и косвенное к действительности метафизической. Звуки, картины из перемешанных на поле черных и белых фигур, разбросанных весьма причудливым образом по черным и белым клеткам – чувства, вызванные твоим осязанием, мой дорогой и терпеливый читатель, я же хочу иметь возможность заглянуть в твое воображение и увидеть, что существует за этой туманящей сознание пеленой из явно ощутимых, осязаемых образов, которые приходят в наши головы при первом упоминании о шахматах. И тут, поставив вопрос таким бескомпромиссным способом, я смогу предположить, что ответ на мой вопрос ты будешь искать в самом характере и сущности этой древней и изящной игры. Если отбросить в сторону такие безусловно важные характеристики игры как стратегия, где на ее противоположных полюсах покоятся оборона и наступление, как поиск красивых и изящных решений, ни кем еще не опробованных комбинаций, которые могли бы привести к столь внезапному, сколь и неоспоримому краху противника, причем сделали бы это кратчайшим возможным путем, дорогой, по которой фигуры прокрались бы тихими, неслышными шагами, и уделить внимание главному, далеко не всегда покоящемуся на поверхности, а потому зачастую совсем неочевидному, то в итоге мы придем к анализу, его величеству расчету, имеющему ровно один исход, заранее вычисленный, конечно если мы имеем дело со случаем, где расчеты оказались верными. Вот он, маэстро, друг логики и главный антипод вероятности. Анализ, вдумчивый и кропотливый расчет, позволяющий вопреки всем законам шагнуть из прошлого в будущее, перекинуть этот заветный и хрупкий мост из прогнозов и предсказаний.

Здесь я возьму с твоего позволения, мой дорогой читатель, небольшую паузу в своем повествовании и позволю себе более пристально взглянуть на твое состояние, на то, какое отражение мои слова находят в твоем восприятии. И хоть я и рискую показаться чересчур опрометчивым в своих суждениях, и может быть порок в характере моих размышлений, а потому в некоторой степени и в моих расчетах, покажется тебе намного более серьезным, нежели простая, свойственная человеку поспешность, возможно ты узришь в моих предположениях поверхностность, я тем не менее предположу, что мои слова ты воспринял с некой опаской, ибо тебе показалось, будто я говорю о рассуждениях и анализе как о чем-то столь редко встречающемся в нашей жизни, о чем-то, что можно наделять неким духом благоговения, который, безусловно (я это и сам заметил) присутствует в вышесказанных мною словах. Я не буду оправдываться, не только потому, что считаю (и всегда считал) это абсолютно бессмысленным занятием, но и потому, что оправдываться мне абсолютно не за что. Мои благоговейный тон не был случайным, он происходит от моего преклонения перед чудом, которое становится возможным благодаря расчету и анализу, ибо не могу я подобрать иного кроме как «чудо» слова для обозначения столь странного в своей возможности быть управляемым человеком по одной ему пришедшей в голову прихоти, сколь и восхитительного явления в своей окончательной свершившейся форме по предсказанию будущего средствами, доступными любому человеку от природы, средствами, не таящими в себе скрытой мистики. Ничего необычного, лишь наша человеческая способность рассуждать холодно и беспристрастно. Надеюсь, что этими словами я вполне объяснил весь смысл расставленных мною акцентов, и разрешил наше некое взаимное затруднение, вызванное, скорее всего, разными взглядами на обсуждаемое понятие. И во всех этих рассуждениях мы с тобой, мой дорогой читатель, совершенно забыли о нашей героине. И хоть наша с ней связь в какой-то мере можно назвать односторонней, ибо слово это будет означать главное – оно покажет, что только мы, соглядатаи, наблюдаем за ней, в то время как сама Ева ничего о нас не подозревает, и от мыслей ее и догадок далеки наши с тобой любопытные взоры.