Мой дорогой читатель, с тобой на этих страницах мы уже затрагивали самые разные, самые сложные и противоречивые темы, и, как я подозерванию, во многих отношениях наши мнения разошлись, но, пожалуй, не затрагивали мы еще тему столь сложную, таящую в себе столько неясных и тонких моментов, как тему терпения.

Но что сложного может быть в этой теме, возможно, незамедлительно спросишь ты, мой милый читатель. И мой ответ последует незамедлительно – сложность темы терпения заключается в обилие сходных понятий, сходство которых, однако, является лишь внешним сходством, то есть сходством действий, но не сходством самой природы явлений. Отличие терпения от всех сходных в проявлении своем явлений именно в настрое. Как часто видя отчаянные и пока еще не очень умелые попытки детей что-нибудь совершить впервые, будь то рисунок или вылепленная фигурка из пластилина, наблюдая за их отчаянием в моменты неудач в своих первых, а потому так важных для них начинаниях, мы часто советуем им быть терпеливыми, и многие из нас, мешая понятия, добавляют сюда пожелания стать более спокойными. Но разница между спокойствием внешним, которое обусловлено исключительно самообладанием человека, и спокойствием внутренним, что скорее всего означает жизнь на волне одной, приведенной к некому общему знаменателю эмоции, различаются кардинально, но ребенку это различие еще не бросается в глаза, не бьет оно своим противоречием контрастов схожих понятий, а потому, слова, брошенные ему во время столь важных попыток, могут быть истолкованы неверно и привести к губительным последствиям, а именно к путаннице понятий, и как следствие – неверному формированию идеалов.

Человек творит. Он горит, внутри все пылает от переполняющих его эмоций. Он больше не может ждать ни минуты, ему не терпится перенести созданный одной лишь его фантазией образ в жизнь, найти ему материальное воплощение, и тем самым запечатлеть, а также отпустить, ибо, произведение законченное, работа над которым прекратилась, утрачивает со своим автором всякую связь (здесь я говорю о метафизике, а вовсе не о бюрократии) и начинает свою собственную, независимую жизнь. Внутреннее спокойствие здесь противопоказно, более того – в описанном мною состоянии, в котором пребывает любой творец в те счастливые моменты, когда его ум волнует и захватывает новый образ, наполняющий душу чем-то большим, светлым, что кажется порой, будто она стала такой большой и что ей не хватает уже места и что будто-бы этим обусловлено чувство движения, происходящих перемен, которые уже ничто не сможет предотвратить, и ликующее чувство восторга от этих перемен, заставляющее нас творить, – в этом состоянии чувство внутреннего спокойствия невозможно. В отличие от спокойствия внешнего.

Давайте представим себе, что наблюдаем за ребенком, пытающимся нарисовать что-то из хорошо знакомой ему обстановки, например, своего кота. Он водит карандашом по бумаге, оставляя неуверенный след, и линии, собранные воедино и соотнесенные с живым котом, живописно сложившим лапы, расстраивает ребенка, ибо сходства внешнего (а именно его в первую очередь добивается всякий, пробующий себя в живописи) он не находит. Так вот то, что скорее всего начнет происходить впоследствие этого недовольства своей работой, имеет отношение к миру внешнему, но совершенно не имеет ничего общего с образом, возникшем внутри (ибо только посредством образов явлений и предметов окружающего нас мира мы его и воспринимаем) и пробудившем в человеке творческий порыв. Все остальное – отчаяние, злость, разочарование – это суета. Суета коварна. Она как туман – возникнув, прячет все, что попадается ей на пути. Она, подобно туману, укрывшему поле, скрывает собой тот вдохновившей творца образ, в душе наступает спокойствие и образ этот вряд ли когда уже увидит мир и получит свое материальное воплощение. Человек успокаивается, ждет следующей вспышки, но душа его пуста. Ему кажется, что он научился терпению. И ошибка его в том, что он судит об этом исключительно по внешним проявлениям, в то время как понятие терпения имеет отношение к тому, что происходит внутри нас, к нашему внутреннему миру. Человеку достаточно научиться идее терпения, и уж никак не путать идею эту с тем бездействием, которые мы по неосторожности так часто именуем обсуждаемым здесь понятием. Мы привыкли учиться терпению, ибо с самых наших ранних лет, нас все пытаются ему обучить. И вот, когда мы казалось бы овладеваем в совершенстве техникой терпения, мы к своему искреннему удивлению обнаруживаем, что такое важное понятие как терпение, которому мы долго и упорно учились, не очень помогает в достижении заветного чувства гармонии. Мы забываем в плену звучащих так часто призывов научиться терпению, что учиться нужно не ему, а самой идеи терпения, ибо с нее оно и начинается. И не состоит попадать в очередную ловушку видимого, но обманчивого родства понятий и не путать так соблазнительно манящую своей притягательным кажущимся сходством идею лености, идею равнодушного бездействия с идеей терпения.

Идея терпения проста, но изящна. Она и широка и глубока одновременно, но ее можно и нужно объять. Она учит мысли о том, что поставленная цель будет достигнута, что это вопрос времени и трудолюбия. И такая мысль исключает мелочную суету, отнимающую так много сил и подобно густому туману скрывающему под собой внутренние образы и мотивы, побуждающие человека к творчеству; такая мысль учит творца концентрироваться на образе, возникшем внутри, и не отвлекаться чересчур на мир внешний, учит не растрачивать зря ценных своих, неповторимых эмоций.

Ева сидит на поляне распускающихся цветов, вытянув ноги, высвобожденные ею от плена шелковых цветных лент, вдыхая цветочные ароматы, доносимые ветром с мельчайшими частицами пыльцы, приятно щекочущими нос, она мечтательно думает о жизни в той неделимой совокупности явлений, ощущение которой может дать лишь состояние гармонии. И это состояние немыслимо без осмысления главной идеи – идеи терпения.

Идея терпения, каким бы странным это не казалось, также лежит в основе творческой мысли, ибо без ее прочного и основательного фундамента немыслимо преодоление тех трудностей, которые чинят на пути художника бессилие и опустошенность при столкновении с неудавшимися замыслами. Но не одна лишь кропотливая работа, мыслимая благодаря самой идее терпения, делает возможной рождение всего того великолепия творческого разнообразия, так часто проливающегося живительным бальзамом на наши истерзанные городской суетой и ею же опустошенные души. Ничто не стоит так далеко от творчества как бесплодие, и подобно тому, как не привитая, а потому бесплодная яблоня не принесет плодов, подобно бесплодной женщине, не могущей разродиться младенцем, бесплодный творец не даст нам истинных шедевров.

И тут я вынужден вновь взять уже ставшую привычной паузу и сделать пояснение дабы не ввести тебя, мой милый читатель, в дальнейшее затруднение. А именно – я хочу истолковать мое понимание бесплодия. Здесь, в контексте данной затронутой мною темы под бесплодием я понимаю прежде всего бесплодие качества, а не количества, как-то могло изначально показаться. Плоды яблони бесполезны, какими бы многочисленными они не были, если они все до единого являются гнилыми. Так же бесполезны полотна художника, коль скоро их венчают одни и те же образы, выписанные одними и теми же красками. Возможно, тебе, мой милый читатель, могло показаться, что всюду на пути своего повествования, куда бы я не завел тебя и где уместно было упомянуть о творческой идее, вдохновении или таланте, я непременно приводил в качестве примера способность живописцев изображать порой столь правдоподобно на своих полотнах наблюдаемую ими вокруг материальную действительность, и тем самым мог вызвать в твоей душе вполне законные подозрения – уж не ставлю ли я талант художника кистью изобразить свое видение на холсте выше других, бесспорно, важных талантов, таких как талант композитора слагать из отдельных нот целые произведения и талант поэтов слагать из отдельных звуков ласкающие своей гармоничностью слух стихи. И тут в свое оправдание перед тобой я должен искренне признать, что упоминал преимущественно художников только потому, что попытки становления оного в лице нашей героини я неоднократно наблюдал, а так как книга эта посвящена ей, я счел вполне обоснованным вплетать в мое повествование как можно больше вещей, так или иначе имеющих отношение к Еве, за что, надеюсь, ты сможешь простить мне мою предсказуемость, а порой и утомляющую повторяемость.