Я хотел было сделать замечание, что подслушивать чужие разговоры неприлично, но в это время зашла медсестра. Хотя, судя по ней, это была скорее медбабушка или медзавхоз: большая, неопрятная, грубая.

– Ну, все нормально? – спросила она с таким вызовом, что даже припадочный вряд ли посмел бы пожаловаться. – Через 10 минут приемный час будет окончен, – она уставилась на меня и ждала реакции.

– Ну 10 минут-то есть? – я не нашел ничего лучше, чем попытаться защищаться.

– Только десять и есть. Я же говорю, что за народ… – она вышла и так хлопнула дверью, что та снова открылась от удара.

– Господи, как тебе тут будет тяжело, Ильдар, сочувствую.

– И не говори.

– Где мы остановились? А, да, ты говорил, о том, как осознал, что уже ничего не исправить.

– Да-да, это был тот самый момент, когда понимаешь, что умер… Это было не похоже на молнию или что-то там еще. Это как окно замерзает, медленно-медленно – и вот уже не видно ничего. Во мне неторопливо крепла мысль, что нельзя откатить время назад, даже на 10 секунд, и повернуть на этом злосчастном шоссе как надо! А вначале так хотелось взять и переиграть, как в шахматах: отыграть ход, чтобы не срубили! Знаешь, на что это еще похоже?

– На что?

– Ты в детстве ронял, например, яблоко на пол? Уронил и тут же поднял. Смотришь на маму. А она говорит строго: «Выкинь». А ты с ней торгуешься: «Мама, ну пожалуйста, оно всего лишь на секундочку же упало!» Канючишь-канючишь, и в итоге мама сдается и говорит: Ладно, ешь, только помой сначала». Так же и здесь. Хотелось сказать: «Я ж только на секундочку заехал на встречку, ну пожалуйста, пустая же дорога была, ну темно же было, я ж трезвый…» И еще миллион доводов, лишь бы позволили дальше жить!

Я киваю: такое чувство мне знакомо. Бывало не раз.

– И вот потихоньку я понимаю, что ничего исправить нельзя, что на этом конец. И в голову начинают лезть мысли о недоделанных делах, о несказанных словах. Валом – прямо как в фильмах. Вспышка за вспышкой, неконтролируемо, – Ильдар руками изображает вспышки, как будто стряхивает воду с пальцев.

– Да херня все это, – сосед таки не выдержал. Все время, пока Ильдар говорил, он кряхтел, сопел, шмыгал носом – всячески показывал свою готовность вступить в разговор. И вот наконец он решился:

– Фигня всё. Каждый раз одно и то же. Уже слушать тошно. Недоделанные дела, планы, большая жизнь – тьфу! Кто вас этому вообще научил, где нахватались? Потом, когда оживаете, ничего не меняется, как жили, так и живёте дальше. Прямо не знаю, сколько раз человек должен помереть, чтобы научился жить.

Теперь уже и Ильдар, превозмогая боль, повернулся к соседу:

– Простите?

– Я говорю, что сколько ни слушаю людей, вернувшихся из комы, все лепечут одно и то же. Такое ощущение, что вы все на один сеанс кино в кинотеатр ходили. Ничего нового.

Я недоумевал:

– Простите, а вы много видели людей, побывавших в коме?

– Достаточно, человек двадцать.

– Откуда?! – у нас с Ильдаром от удивления округлились глаза.

– Я кардиохирург, – объявил пропойца, затем чуть тише добавил:

– Бывший.

– Во как, – вымолвил Ильдар.

С минуту мы сидели в тишине, как будто выдерживали траур. В голове рисовались печальные картины оборванной карьеры: скандалы, запои, сломленный характер, потерянная вера – все пронеслось перед глазами.

Но тут по коридору прошла медсестра, железным басом объявив, что приемный час закончился. «Навещающие – на выход!» – гремел ее приказ.

Я и не думал уходить.

– Давай я спрячусь в туалете в вашей палате, если она зайдет, ты скажи, что я уже ушел.

Ильдар кивнул.

Бывший хирург безразлично почесал щетину на подбородке.

Через хлипкую дверь больничного туалета я слышал, как медсестра, словно надсмотрщик, тяжело дыша, прошлась по палате, погремела медицинскими принадлежностями и вышла в коридор, не догадавшись проверить мое убежище.

Через минуту мы вернулись к разговору.

– Простите, пожалуйста, – обратился я к соседу, – что же еще говорят люди, побывавшие в коме?

Сосед приподнялся на спинку кровати. Он был хмур, как и полагается пьющим, но трезвым людям. Однако вместе с тем его сморщенное лицо не скрывало радости, что он теперь тоже участвует в разговоре. Лежать в больнице без дела – уж шибко тяжко.

– Да много что говорят. Говорят, что жалко им себя становится. Мол, не понимают, за что им такое наказание.

– Жалость? Интересно! Такого я раньше нигде не встречал. Хотя читал несколько описаний клинических смертей.

– Читал… хех, я тебе жизнь рассказываю, не из книжек.

– Да, действительно, – вспоминал Ильдар, – становилось жалко себя и даже обидно, что из-за какой-то мелочи, из-за того, что не поменял жидкость в машине, – все, обнулили!

– Во-во, – поддакивал сосед.

– Мне было обидно, что из-за такого пустяка оборвали такую важную жизнь! Я столько бы еще мог сделать хорошего, полезного! Осчастливить кого-нибудь, мир изменить к лучшему!.. А тут… Из-за такой мелочи… Это как тетрадь выбросить из-за одной помарки… Как яблоню срубить ради одного яблока… Блин, да мне такие дела с рук сходили! А тут паршивая жидкость замерзла, и за это – смерть! Как же обидно было…

– Во-во, а я о чем говорю. Ты не думай, ты не один такой. Все себя жалеют. Все считают, что с ними поступили несправедливо. Как будто кому-то там, – хирург указал пальцем вверх, – вообще есть дело до справедливости.

Ильдар продолжал о своем:

– Ну а разве это справедливо? Я же хорошего, по сути, хотел…

Я же плохого особо и не делал. Столько запланировал: и на благо жить хотел, и людям помогать… Я же, в принципе, хороший человек! За что меня убили??? За «незамерзайку»! У меня в планах, может, было даже народ за собой повести, от войн спасти! Примирение с собой подарить – ты, конечно об этом не знаешь, – Ильдар обратился ко мне, – но это все было в планах. Понимаешь, Арсен, я же не на войну ехал, я просто торопился домой. Я не маньяк, не насильник, я даже не вор! Почему такое строгое наказание? Несоизмеримое…

Я не понимаю! Так обидно. До слез.

Ильдар замолк. Видно было, что он действительно переживает: лицо его замерло, глаза потухли. Вопрос, который он задавал себе, будучи в коме, все еще оставался без ответа. За что его наказали?

– Я подумал тогда, – продолжил он, – вот бы искупить свою вину! Если где-то был неправ, заплатить в сто крат. За один свой удар получить тысячу в ответ, но продолжить жить! Но со мной не торговались. Все сделали без моего ведома и без обсуждений со мной. Я умер…

– Да уж, мы о себе гораздо более высокого мнения, чем они о нас, – хирург сказал это сочувствующим тоном, но вышло как-то не очень. Он это понял и попытался перевести тему:

– Мне один пациент тоже рассказывал, что такое смерть. Знаете, что он говорил?

Ильдар вопросительно поднял брови, но хирургу этого было недостаточно, он посмотрел на меня в ожидании согласия на рассказ.

– Так что же?

Ну и тип – мы с Ильдаром переглянулись. Но хирург не заметил, он уже был увлечен собственным повествованием:

– «Знаете, Евгений Геннадиевич…» – это я, – пояснил доктор, – «…я понял, что смерть – это лишение смысла. Когда что-то в жизни лишается смысла – это сразу умирает. А тогда, в коме, когда я понял, что умер, у меня обессмыслилось все. Потому что я был смыслом и оправданием всех своих дел. Без меня дела мои и жизнь не имеют смысла! Умер я – ушел смысл, умерла жизнь», – хирург тонким голоском изображал речь больного, при этом театрально закатывая глаза и прижав руки к груди. – У тебя так же?

Ильдар кивнул:

– У меня вот, например, было столько идей, столько наработок! Ведь никто об этом и не узнает, пока не реализуешь планы. Но я умер. Не реализовал, и, значит, большая часть айсберга так и осталась под водой. Я – мертвец, и никто не узнает, что было в моей голове, в сердце…

Как будто и не было этого никогда… Хотя для меня все это было более реальным и натуральным, чем все то, что я сделал на самом деле. Блин, как же жалко! И не себя, а планов своих, идей!.. Вот бы кому-то другому поручить доделать! Вот если б было кому передать, чтоб доделал, додумал, дожил… Тогда не так обидно умирать. Совсем не обидно. Тогда вроде как и не умираешь вовсе…