Есть одно злосчастное обстоятельство, которое встает поперек пути всем великим людям и разрушает их планы, а именно: чтобы провести свой замысел в жизнь, герой бывает вынужден, излагая его исполнителям, раскрывать перед ними склад своей души, и этот склад оказывается как раз таким, к какому иные писаки советуют людям относиться без доверия; и люди иной раз следуют этим советам. Поистине, немало неудобств возникает для великого человека из-за жалких этих щелкоперов, бесцеремонно публикующих в печати свои намеки и сигналы обществу. Многие великие и славные проекты из-за этого-то и проваливались, а потому желательно было бы во всех благоуправляемых государствах ограничить подобные вольности какими-либо спасительными законами и запретить всем писателям давать публике какие бы то ни было наставления, кроме тех, которые будут предварительно одобрены и разрешены вышеназванными великими людьми или же соответственными исполнителями и орудиями их воли; при такой мере публиковаться будет только то, что помогает успеху их благородных замыслов.

Совет Уайлда снова пробудил в Хартфри недоверие, и, взглянув на советчика с непостижимым презрением, он начал так:

– Есть одна вещь, потерю которой я оплакивал бы горше, чем потерю свободы, чем потерю жизни: это – чистая совесть, то благо, обладая которым человек никогда не будет предельно несчастлив, потому что самый горький в жизни напиток подслащивается ею настолько, что его все-таки можно пить, тогда как без нее. приятнейшие утехи быстро теряют всю свою сладость и самая жизнь становится безрадостна или даже мерзка. Разве уменьшите вы мои горести, отняв у меня то, что было в них моим единственным утешением и что я полагаю необходимым условием моего избавления от них? Я читал, что Сократ мог спасти свою жизнь и выйти из тюрьмы в открытую дверь, но отказался, не пожелав нарушить законы отечества. Моя добродетель, может быть, не была бы столь высока; но боже меня избави настолько прельститься соблазном свободы, чтобы ради нее пойти на страшное преступление – на убийство! А что до жалкой уловки свершения его чужими руками, то она пригодна для тех, кто стремится избежать только временного наказания, но не годится для меня, так как не снимет с меня вины пред ликом того существа, которое я больше всего боюсь оскорбить; нет, она лишь отягчит мою вину столь постыдной попыткой обмануть его и столь гнусным впутыванием других в свое преступление. Не давайте же мне больше такого рода советов, ибо величайшее утешение во всех моих горестях в том и состоит, что никакие враги не властны лишить меня совести, а я никогда не стану таким врагом самому себе, что нанесу ей ущерб.

Наш герой выслушал его с подобающим презрением, однако прямо ничего не сказал в ответ, а постарался по возможности замять свое предложение, что и совершил с поразительной ловкостью. Этот тонкий прием сделать вид, будто ничего не произошло, когда вы получили отпор при атаке на чужую совесть, следует назвать искусством отступления, в котором не только генерал, но и политик находит иногда прекрасный случай блеснуть незаурядным талантом в своей области.

Совершив такое удивительное отступление и заверив друга, что отнюдь не имел намерения обременить его совесть убийством, Уайлд все же сказал в заключение, что считает излишней щепетильностью с его стороны этот отказ от побега; потом, пообещав услужить ему всеми средствами, какие тот позволит применить, он с ним пока что распростился. Хартфри, побыв часок со своими детьми, отправился почивать и проспал до утра спокойно и безмятежно, меж тем как Уайлд, поступившись отдыхом, просидел всю ночь в раздумьях о том, как привести друга к неотвратимой гибели без его собственного содействия, на которое он теперь не мог надеяться. С плодами его раздумий мы познакомим своевременно читателя, а сейчас нам нужно рассказать ему о куда более важных делах.

Файрблад возвратился, не выполнив задачи. Случилось, что джентльмен поехал обратно не той дорогой, как предполагал; так что все дело провалилось. Все же Файрблад ограбил карету, причем не удержался и разрядил в нее пистолет, поранив руку одному пассажиру. Захваченная добыча была не так велика – хоть и значительно больше, чем он показал Уайлду: из одиннадцати фунтов деньгами, двух серебряных часов и обручального кольца он предъявил только две гинеи и кольцо, поклявшись всеми клятвами, что больше не взял ничего. Однако, когда появилась публикация об ограблении и обещание награды за возврат кольца и часов, Файрбладу пришлось во всем сознаться и сообщить нашему герою, где он заложил часы, которые Уайлд, взяв за труды полную их стоимость, вручил законному владельцу.

Он не преминул по этому случаю отчитать молодого друга. Он сказал, что ему больно видеть в своей шайке человека, виновного в нарушении чести; что без чести плутовству конец; что плут, пока верен чести, может презирать все пороки в мире. «Тем не менее, – заключил он, – на этот раз я тебя прощаю, так как ты юноша, подающий большие надежды; и я надеюсь, что впредь никогда не уличу тебя в проступке по этой важной статье». К тому времени Уайлд навел в своей шайке строгий порядок: все в ней слушались и боялись его. Кроме того, он открыл контору, где каждый ограбленный, уплатив за свои вещи всего лишь их стоимость (или немного больше), мог получить их обратно. В этом был великий прок для лиц, лишившихся серебряной вещицы, доставшейся от покойной бабушки, или для того, кто особенно дорожил какими-нибудь часами, кольцом, набалдашником трости, табакеркой и т. п. и не продал бы их за цену в двадцать раз выше их стоимости, – потому ли, что владел ими слишком давно или слишком недавно, потому ли, что вещь принадлежала кому-то до него, или по другой столь же уважительной причине, придающей нередко безделушке большую цену, чем мог бы бесстыдно назначить за нее сам великий Мыльный Пузырь. Казалось, Уайлд был на столь верном пути к приобретению состояния, так процветал в глазах всех знакомых джентльменов, вроде стражников и привратника Ньюгета или мистера Снэпа и его товарищей по роду занятий, что в один прекрасный день оный мистер Снэп, отведя в сторону мистера Уайлда-старшего, вполне серьезно предложил ему то, о чем они частенько поговаривали в шутку: закрепить союз между их семьями, выдав дочь свою Тиши замуж за нашего героя. Старый джентльмен отнесся к предложению вполне благосклонно и пообещал сообщить о нем сыну.

В то утро, когда ему должны были передать эту новость, наш герой, и не мечтавший о счастье, которое уже само шло ему навстречу, призвал к себе Файрблада. Поведав юноше о своей пламенной страсти к девице и объяснив, какое доверие он ему оказывает, полагаясь на него и на его, Файрблада, честь, он вручил ему письмо к мисс Тиши. Мы приведем это письмо в нашей хронике, не только почитая его крайне любопытным, но и видя в нем высший образец той отрасли эпистолярного искусства, которая именуется «любовные письма», – образец, превосходящий все, что дает нам в этом роде академия учтивости. Призываем всех франтов нашего времени дать лучший в смысле содержания или орфографии.