Лось отвернулся. Он с детства футбол терпеть ненавидел. Попробовал читать дальше рукописный дневник. Дочитал записи, датированные двадцать вторым октября, и сделал однозначный вывод, что автором рукописи ну никак не может быть крутой киллер, которого им заказали и которого они дожидаются. Чего там случилось с героем дневника двадцать третьего, Лося интересовало постольку-поскольку. Гораздо интереснее было бы узнать, как и почему тетрадка оказалась на хате у заказанного киллера. У Лося появились кое-какие соображения на этот счет, от нечего делать он их обдумывал и машинально просматривал текст дальше. И вдруг, что называется, «вчитался». С двадцать третьего началось интересное.

«Наверное, это глупо, но я решил написать обо всем, что со мной произошло. Пускай останется хоть какая-то улика.

Начать придется издалека.

Я родился, и вырос, и жил до недавнего времени на Чистых прудах. У нас была большая семья – папа, мама, две бабушки, моя старшая сестра и я. Мой папа был полярником, Героем Советского Союза. Трехкомнатную квартиру в центре отцу выделили еще до моего рождения. Я помню, правда, довольно смутно, как к нам домой приезжали иностранные кинодокументалисты снимать сюжет про отца для французского телевидения. Отчетливо помню бородатого профессора живописи. Художник приходил делать наброски, рисовал папу в его кабинете за рабочим столом, склонившегося над картой с белыми пятнами и со мной, с любимым сыном, на коленях. Отец заявил бородачу художнику, что без наследника позировать отказывается. Бородатый живописец выполнял заказ для Ленинградского музея Арктики и Антарктиды. Я не был в Ленинграде, теперь уже в Санкт-Петербурге, со школьных времен и не знаю, сохранилась ли картина, где изображен седовласый богатырь с маленьким сыном.

Папа умер, когда мне стукнуло пять. На следующий день после моего пятого дня рождения его увезли на «Скорой», а еще через день меня отправили погостить к папиному приятелю, полярному летчику. Мне не сказали, что отец умер. Я верил, что папа прямо из больницы отправился зимовать в Антарктиду. Я плакал, я обиделся на папу за то, что он со мной не попрощался. Мне передали от него подарок, плюшевую игрушку с меня, пятилетнего, ростом, и я успокоился.

Меня воспитывали четыре женщины – две бабушки, мама и старшая сестра. Проживи отец дольше, я был бы другим. Он запрещал поощрять мои капризы. Он бы не позволил укутывать меня шарфами и, чуть что, таскать по врачам. Я рос толстым и взбалмошным. Воспитательницы строго следили, чтобы я, не дай бог, не простудился, и в то же время умилялись, когда я, накрывшись с головой одеялом и вооружившись фонариком, читал по ночам Фенимора Купера. К восьми годам я окончательно испортил глаза, с тех пор ношу очки, у меня минус семь.

По большому блату меня устроили в одну из лучших «английских» школ Москвы. Учился я с себе подобными маменькиными сынками. В нашей школе никто не курил и не ругался матом. Малышей встречали после занятий бонны, за старшеклассниками сановные папаши присылали служебные «Волги». Во дворе я гулял только с бабушками. На все лето уезжал вместе с мамой и сестрой в Сочи. Отец оставил с избытком средств на сберегательных книжках, денег хватило, чтобы изуродовать меня чрезмерной опекой.

Я вырос жирным и неповоротливым. Я инфантилен, я слеп без очков, я постоянно потею, я трус, я классический «ботаник». Одно хорошо – я трезво себя оцениваю с тех пор, как начал лысеть. Раньше я обижался на весь мир, считал себя непонятым гением. Слава богу, пришло то время, когда до меня дошло, что я вовсе не пуп земли, я пупок, я смешон и жалок.

Я «ботаник» по жизни и по образованию. Я окончил биофак МГУ. В универе я немного перевоспитался. На первом курсе, еще до начала занятий, на картошке, я впервые в жизни напился допьяна. Состояние опьянения мне не понравилось, но я приобрел новый жизненный опыт. На четвертом курсе, на сейшене по случаю дня рождения старосты группы, я в первый раз поцеловал девушку. Она обозвала меня жирным боровом и влепила пощечину, а я назвал ее дурой. Я был самым успевающим студентом на курсе, до залысин было еще далеко, я искренне считал себя будущим нобелевским лауреатом.

Бабушки умерли одна за другой незадолго до перестройки. Папина мама умерла в возрасте девяноста шести лет в ЦКБ. Бабушка со стороны матери отдала богу душу скоропостижно, на даче. Обе бабушки ушли в один и тот же июль. Я в это время был на практике в городе Энске, собирал гербарии таежных растений. Да простят меня за цинизм их бессмертные души, но, может, и к лучшему, что бабушки не дожили до перестройки. И одна, и вторая свято верили в идеи коммунизма. Я учился на третьем курсе, когда папина мама нашла у меня томик Библии, она рыдала белугой, боялась, что меня исключат из комсомола. А у маминой мамы над кроватью вместо иконы висел портрет Сталина.

В перестроечные годы я преуспевал. Меня оставили на кафедре лаборантом, я писал кандидатскую, и научный руководитель ставил меня в пример аспирантам. Мне предложили участвовать в хозрасчетных темах, и я нормально зарабатывал. Я увлекся политикой. Я читал от корки до корки перестроечные «Огоньки», вместе с сестрой ходил на демократические митинги в Лужниках. Я видел живых Сахарова и Собчака, и мне казалось, что я причастен к Великому Перелому.

В августе 91-го я, сестра и мама, мы всей семьей, пошли защищать Белый дом. Моя сестра – женщина полная, далеко не красавица. Она работала научным сотрудником в Ленинке и всем прочим развлечениям предпочитала чтение стихов. Она обожала Гумилева, боготворила Бродского. Не знаю, что в ней нашел бравый капитан первого ранга из города Владивостока. Капитан миноносца находился в Москве в служебной командировке, его угораздило приехать как раз к первому дню путча. Недолго думая, морской волк пошел защищать демократию и в «живом кольце» вокруг Белого дома познакомился с моей старшей сестрой. У них случилась любовь с первого взгляда. Он увез сестру на Дальний Восток, на их свадьбе во Владивостоке я не присутствовал, и мама не смогла уехать. Я заболел гриппом не вовремя, температура 40 держалась несколько дней, мама дежурила возле больного и до слез за меня переживала.

Через год у моей сорокалетней сестры родилась дочка. Маму как будто подменили. Я словно перестал для нее существовать. Вся Вселенная для моей мамы сжалась до размеров маленькой внучки. Мама уехала во Владивосток навсегда, я остался один.

Перед отъездом мама разделила наследство. Мне досталась квартира со всем содержимым, а нашу дачу мама продала и вырученные деньги увезла во Владивосток сестре. Дача у нас была отменная – гектар угодий, каменный дом, рядом озеро и всего в сорока километрах от московской кольцевой автодороги.

Я с трудом привыкал к самообслуживанию, а тут, как раз вовремя, грянули гайдаровские реформы. Рубль съеживался, как шагренева кожа, рос как на дрожжах доллар. Все, кто сумел найти другую работу, ушли с кафедры. Ассигнования на науку урезали, и мою кандидатскую «заморозили». Зарплаты лаборанта не хватало, чтобы доехать до работы. Я начал лысеть и расставаться с иллюзиями.

Я продал шкуру белого медведя из кабинета отца, вслед за шкурой отнес в комиссионку папино кожаное пальто. Мне удалось выгодно продать унты отца, тулуп и часть его библиотеки. Презирая себя, продал на Арбате звезду Героя. Арбатские купцы меня обманули, подсунули фальшивые доллары. Зато в одной из частных галерей мне отвалили целую кучу денег за подлинник Айвазовского.

Человек ко всему привыкает, даже к осознанию собственного ничтожества. Я терял самоуважение и продолжал продавать нажитое семьей. У меня хватило ума врать соседям и на работе, что деньгами якобы помогает муж сестры, шлет переводы. Разговаривая по межгороду с мамой, я врал, что получил грант и зарплату мне выдают долларами. С каждым годом мы созванивались все реже и реже. Дочка сестры, моя племянница, часто болела, и мои дорогие женщины так и не смогли приехать, навестить меня в Москву. А я даже не видел племянницу ни разу живьем, только на фотографиях. Мужа сестры сократили. Он устроился в рыболовецкий флот и, естественно, больше не ездил по служебным командировкам.