«Ага, значит вот в этом здании и произошло то, что разделило нашу страну на два измерения. Ведь это — особняк балерины-фаворитки Кшесинской?» «Точно. При мне там был Музей революции. Я много раз бывал и в особняке и даже на балконе, с которого некогда выступал Ленин.» «Все-таки мне непонятно…» — задумчиво сказал Мухин, глядя на балкон и представляя на нем великого оратора, поднятого из вон той двери на пику и брошенного прямо на головы экзальтированной наэлектризованной лозунгами толпы.

Потом был шквальный огонь двух своих и четырех трофейных пулеметов из всех окон по цвету большевистской революции, собравшемуся здесь послушать Ильича. Казакам терять было нечего. Прояви они малейшее колебание — и их самих тут же подняли бы на тысячи штыков. Пулеметы раскалялись так, что мокрые тряпки, непрерывно-лихрадочно подаваемые ошалевшим пулеметчикам, начинали дымиться на грохочущих стволах. Но уже через десять минут живых в поле зрения почти не было. Штыки валялись рядом с серыми шинелями резервистов и черными бушлатами «братишек» по всему скверу.

«Что непонятно? — спросил Фридман. — К казакам присоединились остатки гвардейских полков, уцелевшие в Мазурских болотах, подошли корниловцыи…» «Это-то я знаю, — поморщился Мухин. — Непостижимо другое: ЗАЧЕМ, как, каким механизмом можно было уничтожить не сотни, тысячи, даже, страшно произнести, миллионы русских, НО ТРИ ЧЕТВЕРТИ народа? Это же надо было стрелять даже и не каждого второго. Даже в этом вашем «Чекисте» показано, как это вообще очень трудно, чисто технологически, убивать даже сотни людей. Газы что ли они применили?» «Нет, до этого не дошло… Вы знаете, что такое ГУЛАГ?» «На каком это языке?» «Увы, на нашем с вами русском. Главное управление лагерей.» «Не понимаю. Военных лагерей?» «Концентрационных.» «Для военнопленных?» «Да, если считать пленными десятки миллионов обреченных на смерть от голода и холода истинных и минимых политических врагов. Это были лагеря намеренного массового уничтожения.» «Д-десятков миллионов собственных граждан?!» «Плюс коллективизация для уничтожения зажиточного крестьянства как класс…»

«Чушь какая-то, — задохнулся Мухин. — Никогда никто в истории не уничтожал крестьян. Кто же общество кормить-то будет?» «Именно потому сразу был голод с людоедством… А потом начались чистки — уничтожение массами палачами народа и друг друга, включая сторонников режима. А нелепо подготовленная и едва не проигранная война! Тридцать миллионов убитых. Только в блокаде Ленинграда погибло от голода и холода около двух миллионов горожан… Послевоенная разруха сопровождалась не только скудным питанием, но и новыми волнами репрессий. В лагеря угодили бывшие военнопленные, которых немцы брали в начале войны миллионами… Я уж не говорю о чуть ли не поголовном пьянстве, о неустроенности быта, при которой заводить детей и вырастить полноценных граждан могла далеко не каждая семья. Под занавес трагедии коммунистического режима произошла катастрофическая авария на атомной электростанции из-за поголовного головотяпства. После свержения советской власти был установлен демократический режим, но экономика стала еще слабее из-за массы политических несуразиц, которые я, находясь уже вне России, не пытался и анализировать. Так или иначе, Россия в вашем с Мариной понимании, сузилась до размеров Российской Федерации без Украины…» «А это еще что такое?» «Это — Малороссия, — поспешно пояснила Марина. — Она, как и Белоруссия, Средняя Азия и Закавказье отделились от России…»

«Этого не может быть! — даже остановился Мухин. — Россия — без Малороссии! А к кому же она тогда отошла?» «Стала самостоятельной державой, как и прочие окраины.» «Вы шутите! Если Россия — туловище, то Мало-и Белороссии — ее две руки! А юг — наши ноги. Конечности не могут жить отдельно от туловища! Так по столице какого же обрубка мы шагаем?» «Во-первых, столица России с ленинских еще времен — не Ленинград, а Москва…» «Москва!? Да Москва никак не может быть административной столицей, — не унимался князь. — Москва была и есть — столица духовная! В ней тысячи памятников старины, наша история, а административная столица должна застраиваться присутсвенными зданиями, магистралями. В Москве это невозможно без разрушения ее сути…» «Что и было сделано, — грустно сказал Фридман. — Большевики снесли даже Храм Христа-Спасителя и…»

«Арон, — побелел Мухин, — да вы просто врете! Это же… Зачем? Что можно построить взамен Храма? Бордель?» «Почти. Там вырыли яму и заполнили теплой водой. Общедоступный плавательный бассейн. Я сам там в студенческие времена как-то в феврале в оледенелой резиновой шапочке баловался с очень милой Светочкой… Я не вру, Андрей, — грустно добавил он. — Хотя мне, как иудею, и не понять всей вашей боли. Но меня мучает и чисто национальный стыд — ведь в этой реконструкции Москвы активнейшее участие принимал единственный еврей в правительстве Сталина — Лазарь Каганович. Впрочем, именно он построил в столице первое в России метро… Так или иначе, возвращаясь к демографии, все эти фокусы, в конечном итоге — геноцид через несостоявшиеся браки, неродившихся детей без их браков и детей, национальное вырождение… Вот вам и четверть русских вместо ваших ста процентов при благополучном развитии истории. Заметьте еще массовую эмиграцию наиболее продуктивной части бывшего царского общества и ее деградацию на чужбине, когда князья шли в таксисты, а княжны — на парижскую или стамбульскую панель. Прибавьте безоглядное «преобразование природы», гибель Арала и приволжских земельных угодий…» «Откуда же рыба без Арала и откуда хлеб без Поволжья?» — всплеснул руками князь Андрей. «Самое ужасное, — продолжал Фридман, — что большевики были искренне уверены, что их революция, лагеряи преобразования осуществляются для блага народа. Всегда хотели как лучше, а вот получалось…» «Можете не продолжать. Нация, позволившая соорудить плавательный бассейн на месте Храма!..» «Арон, расскажите князю все-таки об этих ваших… лагерях?.. — шепнула Марина. — А ты, Андрей, не смей больше говорить, что он врет.»

«Вот только теперь… — признался Мухин, когда Фридман закончил свой экскурс в историю своей бывшей родины. — Вот теперь мне стало по-настоящему интересно задержаться здесь чуть больше. Хотя ни в чем меня больше убеждать не нужно. Коммунистов действительно надо держать под особым присмотром, как опасных сумасшедших! Для остановки здесь на пару дней нам нужны доллары, чтобы не питаться в таких пирожковых. А деньги меняют у Финляндского вокзала. Насколько я помню историю, именно там Ленин провозгласил курс на коммунизм в России.» «В Петрограде там тоже стоит памятник Ленину?» «У нас там сквер — ни вокзала, ни памятников.» «Вокзал снесли из-за Ленина?» «Отнюдь. О нем к тому времени все забыли. Все городские вокзалы стали не нужны после постройки подземки и надземки. А этот не представлял архитектурной ценности, в отличие от других, где разместили филиалы Эрмитажа. Кстати, Арон, что-то я не вижу подземки в Ленинграде. Столько идем и — ни одной станции. Только трамваи.» «А мне они нравятся, — впервые подала голос Марина, совершенно было пришибленная пояснениями Фридмана. — Они не такие переполненные, как наши поезда метро. Андрей просто ими не пользуется. И из трамвая все видно.» «Так подъедем до вокзала на трамвае? — предложил Фридман. — Я тоже устал идти по снегу. Я в Израиле вообще уже много лет снега в глаза не видел.»

«Так как все-таки насчет метро? — напомнил Мухин. — В Москве ваш зловещий иудей его построил, а в Питере?..» «Во-первых, Каганович к моменту своего всемогущества уже был нормальным бесом, а не иудеем. Они все были бесами-атеистами. А в Ленинграде метро построили еще в пятидесятые годы. И довольно приличное, во всяком случае, гораздо уютнее, чем у вас, в Петрограде. Но станции расставлены втрое-вчетверо реже, каждая оформлена как подземный дворец зачем-то, сплошной мрамор и бронза. Впрочем, как раз у Финляндского вокзала и станция метро. Можно спуститься и поехать куда угодно. Например, к Казанскому собору. Там недалеко был когда-то рынок — съем квартир…»