«Что мы с тобой творим, Арик?.. Ведь это то же самое, что сесть за руль автомобиля посреди оживленной улицы без знания правил и навыков… Давай остановимся. Плюнь. Зарабатываешь ты «санрайдером», а я никайоном-уборкой. Нам пока хватает. От добра добра не ищут…» «А по-моему, ничего страшного мне не грозит. Яодет по рекомендации работника театрального музея. Говорю в принципе на том же языке, что мы читаем у Пушкина и Гоголя, разве что с акцентом. Так ведь каких только акцентов не было в многонациональной империи тех времен! Ты сама говорила, что нереализуемый талант сжигает. Если мое открытие никому не нужно, пусть оно приносит доход хоть моей семье. А риск? Любое новшество кто-то когда-то все равно должен испытать первым. Почему не рисковать самому изобретателю? И, наконец, мы уже приехали, специально прилетели в Санкт… как его там — Ленинград, квартиру эту сняли, потратили кучу денег. Что же, возвращаться в Израиль? И испытывать там, ни слова не зная по-турецки?»

«А вдруг в этой комнате, откуда ты сейчас… ну, конверсируешься, кто-то окажется? Дом наверняка перестраивался за 175 лет много раз и имеет другую планировку. На том месте, где ты стоишь как раз могла быть стена. Арик, ты же можешь тут же просто погибнуть…»

«Вот тут ты права, Жанна, — сказал Арон. — Конверсироваться надо на заведомо пустом пространстве тех времен. И ночью, чтобы никого там не испугать. Пожалуй, лучше всего подходит бывшая площадь Мира. Мы станем за автовокзалом. Там в наши с тобой времена никогда не было ночью прохожих… В прошлом же на Сенной был базар. Ночью, тем более в будни, он должен быть пуст… Я где-нибудь отсижусь до утра, а потом пройдусь по лавкам и попробую обменять эти часы, авторучки и плееры на золото… А золото — здесь или у нас на доллары. Рискнем?»

«Действительно темно и ни души… Знаешь, на этой… Сенной площади конца 20 века ночью появляться не менее опасно, чем конверсироваться… В отличие от Израиля, тут, говорят, ходить ночью не рекомендуется.» «А жить с таким изобретением и без лишних денег рекомендуется?» «Арик, я с тобой. Я тоже хочу увидеть живого Пушкина…» «Мне не до Пушкина, Жанночка. Меня интересуют только деньги из моих мозгов. И при этом не рисковать, по крайней мере, тобой.» «Ага, значит, риск все-таки есть?» «Конечно. В нормальном обществе к подобной экспедиции вместо такого дилетанта годами готовили бы профессионального разведчика. С легендой, каким-то достоверным диалектом той эпохи, документами, наконец…» «Вот. А у тебя, кроме типично еврейской физиономии и твоего прекрасного роста, ничего нет. Тебя могут повязать попросту за то, что ты проник в столицу без разрешения — из-за черты оседлости…» «А я снова сбегу обратно. Пусть ловят…» «Я тут с ума сойду от страха в ожидании твоего возвращения… Будь осторожен, Арончик!.. И чуть что — немедленно обратно в наше измерение…» «Без золота?.. Вот что, ты подожди меня здесь час, замри на этой скамейке и не высовывайся. А потом спокойно иди спать. Если я сразу не вернулся, значит все в порядке, я сублимировался. Вернусь не позже, чем завтра вечером.» «А если ты вообще никогда?..» «А вот тогда ты и поплачешь. Пока же оснований нет никаких.»

«Ну, что? — кинулась Жанна к внезапно возникшей из подворотни родной долговязой фигуре в театральном наряде российского мастерового.

Арон затравленно оглянулся и кинулся к баулу с обычной одеждой. Говорить он не мог, беспомощно открывая рот и икая. Он стал лихорадочно, прямо на скамейке переодеваться. — Господи, что с тобой? У тебя же получилось, раз тебя не было сорок минут! Говори же!..» «Я… ничего не понимаю, — произнес он, наконец. — Но боюсь, что мы напрасно потратили деньги и время на поездку в этот Санкт…» «Тебе не удалось попасть в прошлое?» «Нет. Я незаметно сублимировался на этой же площади, рядом с сенным базаром. Полно телег, лавки… Как ни странно, довольно людно. Поэтому я сразу спрятался в эту подворотню. Все в… подобной, вот этой одежде… Всадники проскакали в трех метрах от меня — прямо Пушкин или там Дан тес…» «Ну?» «Знаешь, я не решился выйти…» «Но ты же сам сказал, что, по теории вероятности, это путешествие не в наше прошлое, а в одно из тысяч измерений, а потому нашему миру твое вторжение ничем не грозит, так?» «А если грозит?.. Если в результате я вернусь сюда, а тут, скажем, ни одного живого еврея, включая всю мою семью, так как я что-то нарушил, и Гитлер победил? Короче говоря… Бог с ними, с деньгами. Заработаю, как и прежде намоем «санрайдере»…»

«Так где же ты тогда был почти сорок минут?» «Не знаю, Жанночка… И даже вообразить не могу… Понимаешь, все в этом, ну, «пушкинском» мире было как-то неясно, словно сквозь плохую оптику. Но когда я принял еще одну таблетку…» «Ну? Что потом?» «Все вдруг как-то прояснилось, словно навели на резкость. Свет… Не эти огни и не газовые фонари Санкт-Петербурга прошлого века, а никогда и нигде мною до сих пор не виданное сияние от словно светящихся изнутри верхних этажей зданий, от соборов, даже от деревьев… Вместо рынка — роскошный сквер, полный гуляющей публики. Никаких трамвайных путей. Впрочем, вот эта церковь-автовокзал стояла, причем удивительно нарядная… А напротив, там, где сейчас метро, — удивительной красоты собор. Здания вроде похожие, ленинградские, но такие нарядные, ухоженные. Все вокруг словно празднично сверкает!.. И полно чуть ли не поголовно высоких и красивых людей в абсолютно не знакомой, но очень привлекательной одежде. А машины!! А женщины… Боже мой, какие женщины, Жанночка!.. Какие у них наряды…»

«А ты?» «Меня приняли за нищего, сунули… вот эту купюру…» «Я ничего не вижу. Подожди… Давай-ка вот сюда, к витрине. Мамочка моя!! Смотри, что тут написано! Но ведь… такого быть не может, Арончик!.. Ты — гений! Смотри, куда ты попал…» «Ну-ка? Сначала дата. Так, 1998 год. Уже легче, не прошлое… Не навреди, как говаривал кто-то из врачей… Что?! Государственный банк Соединенныхъ Штатовъ России… Смотри, с буквой «ять»…» «А там можно что-то обменять на золото?» «Н-не думаю… Боюсь, что по сравнению с нами будущее — они. Но там, по-моему, безопаснее, чем здесь. Так что уезжай-ка ты домой, в Израиль одна, а я поброжу по этим… СШР…» «Где так много красивых женщин?» «Жанночка, у всех этих женщин есть там не менее красивые мужчины. Я им не конкурент…»

«Представляю, что вам стоила эта работа! Еврей, вчерашний коммунист, нынешний сионист пишет портрет главного русского нациста! И вынужден часами вглядываться в ненавистное лицо. Неужели только ради выгоды, а?» «Сенатор, я достаточно богат, чтобы браться только за то, что мне не претит.» «Тем более нелогично! Ведь ни о какой бескорыстной симпатии ко мне не может быть и речи. Услужить же нам для вас, господин Лейканд, противоестественно и совершенно бесполезно. В нашем движении давным-давно нет места не только евреям, но и их отдаленным потомкам. Это один из главных пунктов нашей программы, которую мы не скрываем.» «Эка вы произносите слово «еврей», словно кирпичом по морде… Только ни ваша политическая деятельность, ни ваша программа меня нисколько не интересуют.» «Почему?» «Да потому, что вы в современном мире, как все, что базируется на разрушении и зле, а не на созидании и добре. Если вы хоть немного приблизитесь к власти, на вас просто спустят коммунистов. А без противодействия правящей коалиции они вас запросто слопают.»

«Подавятся, господин… сионист. И вы подавитесь вместе с ними, куда бы вы ни перебежали в следующий раз… Впрочем, вы не ответили на мой вопрос — зачем «русскому Рембрандту» писать портрет главного национал-социалиста России? Я, конечно должен быть польщен, но вы-то…» «Вы ведь тоже художник, господин Матвеев. Давайте закончим это полотно. И посмотрим вместе, что меня привлекло в вашем, так сказать, образе. Тем более, что вы назвали меня именно «русским» Рембрандтом.» «А каким же еще, не еврейским же! Сто лет тщетных усилий после наивного демарша венского мечтателя Герцля и его настырных последователей давно убедили евреев всего мира, что мировое сообщество никогда не позволит вам воссоздать империю Соломона в Палестине. Ни одна политическая сила в мире так и не поддержала усилия сионистов — ни юдофилы, ни юдофобы. Как бы вы нам всем за эти сто лет ни надоели, в своей стране вы принесете народам мира еще больше вреда! Но вернемся к полотну. Берегитесь, если вы этим портретом задумали что-то против меня или моей партии. Мы не коммунисты — в порошок сотру…»