Я отважился спросить, долго ли это продолжалось.

— Много лет, со времен моей молодости. Иногда береговые люди вступали в схватку, но чаще обходилось без боя. Дважды с юга приходили воины — их насылал гордый народ, что живет в высоких домах на южном побережье. Пока воины были здесь, схватки прекращались, но что об этом говорилось в замке, мне неизвестно. Его хозяин, с тех пор как замок был отстроен, никому не показывался.

Он умолк, ожидая моей реакции. У меня родилось чувство, которое часто посещает меня, когда я беседую со стариками, будто слова, сказанные им, совсем не то, что слова, услышанные мной, ибо его рассказ изобиловал намеками, догадками и скрытыми смыслами, незримыми, как его дыхание, словно само Время встало между нами, подобно белому духу, и смело длинными струящимися рукавами большую часть сказанного, прежде чем слова достигли моего слуха. Наконец я осмелился заговорить:

— А что, если он уже умер?

— В замке обитает злобный великан, но его никто не видел. Я не без труда подавил улыбку.

— Но, по-видимому, само его присутствие пугает береговых людей, и они не решаются напасть на замок.

— Пять лет назад они осадили его — столпились ночью вокруг, как рыбья молодь вокруг трупа, сожгли замок и перебили всех, кто в нем находился.

— Значит, с вами они воюют по привычке? Ллибио покачал головой.

— В этом году, когда лед растаял, возвратились те, кому удалось бежать из замка. Они навезли даров: драгоценностей и оружия — тех странных предметов, что ты обратил против береговых людей. Сюда приезжают и другие, но слуги они или господа — того я не знаю.

— С севера или с юга?

— С неба, — ответил он и поднял палец вверх, туда, где тусклые звезды едва виднелись в величавом сиянии солнца. Я, однако, решил, что упомянутые им гости прилетают на флайерах, и потому не стал расспрашивать подробнее.

Целый день к нам стекались озерные жители. Многие прибыли в лодках, подобных тем, что преследовали судно старейшины, но большинство приплыли прямо на островах, так что в конце концов мы оказались в центре плавучего континента. Меня ни разу прямо не попросили вести их на замок. Однако к вечеру мне стало ясно, что они хотят именно этого и понимают, что я им не откажу. Наверное, в книгах в подобных случаях произносятся пламенные речи, жизнь решает все иначе. Их восхищал мой рост, они любовались моим мечом, а Пиа сообщила им, что я послан самим Автархом, чтобы освободить их. Ллибио сказал:

— Мы страдаем больше всех, к тому же береговые люди сумели сговориться с хозяевами замка. В битве они сильнее нас, но сгоревшие части замка восстановлены не полностью, да и вождя с юга у них нет.

Я расспросил его и остальных об окружавших замок землях и сказал, что до ночи атаковать нельзя, иначе часовые на стенах заметят наше приближение. Была и другая причина дожидаться темноты, хотя о ней я умолчал: ночью трудно вести прицельный огонь, а уж если хозяин замка снабдил старейшину огненными пулями, он, несомненно, хранил у себя и более мощное оружие.

Когда мы отплыли, под моим началом оказалось около сотни воинов, но все они были вооружены только гарпунами с наконечниками из плечевой кости моржа, пачо и ножами. Я не хочу льстить самому себе и утверждать, что стал во главе этого маленького войска из сострадания к бедствиям озерных людей — это неправда. Сделал я это и не из страха перед местью с их стороны в случае моего отказа, хоть и подозревал, что, не прояви я достаточно хитрости и изворотливости, выдумывая оправдание для отсрочки штурма или выгодный для островитян предлог не штурмовать замок совсем, они бы круто обошлись со мною.

Дело в том, что у меня имелись свои причины идти на замок, причем более веские, чем у них. На шее Ллибио носил вырезанное из зуба изображение рыбы; когда я поинтересовался назначением предмета, он ответил, что это Оанн, и прикрыл амулет рукой, чтобы мой взгляд не осквернил его: он знал, что я не верю в Оанна, этого рыбьего божка, которому поклонялся здешний народ.

Я действительно в него не верил, однако знал об Оанне все, что представлялось важным. Он, должно быть, жил в глубинах озера, но во время шторма выходил на поверхность и прыгал по волнам. Он был пастырем рыб и наполнял сети островитян. Никто со злым умыслом в сердце не мог безнаказанно пуститься по воде: Оанн всегда появлялся рядом, с глазами, огромными, как две луны, и переворачивал лодку.

Я не верил в Оанна и не боялся его. Но, как мне казалось, я знал, откуда он явился, — во вселенной существует всепроникающая сила, рядом с которой все прочее только тень. Я понимал, что в конечном счете мои представления об этой силе столь же смешны (и столь же серьезны), сколь и Оанн. Я знал хозяина Когтя и чувствовал, что от Когтя исходит все мое знание, от него одного, сколько бы ни было на свете священников и алтарей. Множество раз я держал его в руках, поднимал его над головой в Винкуле, касался им улана из войска Автарха и больной девушки в нищей лачуге Тракса. Я владел бесконечностью и распоряжался ею. Как знать, смогу ли я безропотно возвратить его Пелеринам, если когда-нибудь их разыщу, но я никогда не позволю кому-либо еще завладеть им-в этом я был твердо уверен.

Более того, я чувствовал, что избран хранить — пусть недолгое время — эту силу. Пелерины утратили ее по моей вине: это ведь я позволил Агии подгонять возницу; поэтому я считал своим долгом беречь Коготь, пользоваться им, возможно, возвратить назад, а пока я был обязан вызволить его из рук, несомненно, жестоких, в которые он попал по моей оплошности.

Когда я начинал свое жизнеописание, у меня и в мыслях не было раскрывать секреты своей гильдии, переданные мне мастером Палаэмоном и мастером Гурло на празднестве Святой Катарины перед моим посвящением в ранг подмастерья. Однако один из них я раскрою, ибо без него невозможно понять мои действия в ту ночь на озере Диутурн. Секрет прост: наш, палачей, удел — повиноваться. В колоссальной конструкции государственной иерархии, во всей пирамиде человеческих жизней, которая неизмеримо выше любого рукотворного сооружения, выше Колокольной Башни и Стены Нессуса, выше горы Тифон, в пирамиде, нисходящей от Автарха на Троне Феникса к самому жалкому приказчику, гнущему спину на прожженного ворюгу-торговца, — что много хуже, чем просить милостыню, — мы в этом здании единственный надежный камень. Тот не повинуется, кто не исполнит самый немыслимый приказ господина, и никто, кроме нас, не свершит немыслимое.

Так мог ли я отказать Предвечному в том, в чем по доброй воле присягнул Автарху, отрубив голову Катарине?

Острова, которые мы оставляли позади, отделились один от другого, и мы плыли между ними на всех парусах, однако когда я смотрел на бегущие по небу облака, мне казалось, что мы не двигаемся с места и наш ход — всего лишь прощальная насмешка тонущей земли.

Большая часть плавучих островов, виденных мною в тот день, остались на озере, чтобы послужить убежищем женщинам и детям. На полдюжине других мы отплыли; я стоял на острове, принадлежащем Ллибио, — самом высоком из шести. Помимо нас со стариком, здесь было еще семеро воинов. На каждом из остальных разместилось по четверо-пятеро человек. Кроме того, у нас было около тридцати лодок с экипажем по два-три человека.

Я и не пытался утешать себя мыслью, что сотня людей, вооруженных ножами и гарпунами, представляет собою грозную силу: небольшой отряд димархиев Абдиеса раскидал бы их, как щенков. Но это были мои солдаты, а чувство, которое испытываешь, ведя людей в бой, ни с чем не сравнимо.

Ни искорки, ни огонька не вспыхивало на глади озера, и лишь зеленый отраженный свет Лунного Леса падал с высоты пяти тысяч лиг на его неподвижную поверхность. Воды озера напоминали мне отполированную, смазанную маслом сталь. Слабый ветерок не вспенивал их добела, а лишь пускал по воде длинную рябь, похожую на металлические барханы.