Женщина проследила за моим взглядом и сказала:

— Скоро придет мой муж. К ужину.

— Не волнуйся, — успокоил я ее, — я не причиню вам зла. Если мне будет позволено разделить с вами трапезу и укрыться на ночь от холода, если утром вы укажете мне дорогу, я с радостью выполню для вас любую работу.

Женщина кивнула, и вдруг раздался тонкий голосок мальчика:

— Ты видел Северу?

Мать тут же набросилась на него, да так стремительно, что я не мог не вспомнить мастера Гурло, демонстрирующего захваты для усмирения узников. Я и увидеть не успел подзатыльника, только услышал шлепок и визг мальчишки. Мать (загородила собою дверь, а он спрятался в дальний угол за сундук. Я догадался — и тогда был уверен в своей правоте, — что Севера — это девочка или женщина, которую она считает слабее себя и потому отослала (скорее всего на чердак, под крышу), прежде чем впустить меня в дом. Я заключил, что продолжать уверять эту женщину в моих добрых намерениях бесполезно, ибо она, несмотря на невежество, была далеко не глупа, и заслужить ее доверие можно было лишь делом. Для начала я попросил у нее воды умыться и сказал, что буду рад сам принести воду из источника, если мне разрешат согреть ее над очагом. Женщина дала мне котел и показала, где найти родник.

За свою жизнь я успел побывать во многих местах, которые принято считать романтическими: на вершинах высоких башен, в самых глубоких недрах Урса, во дворах, в лесных дебрях, на корабле, — но нигде я не чувствовал того волнения, какое охватило меня в этой бедной каменной хижине. Я видел в ней архетип тех пещер, в которые, как уверяют ученые, (человечество всегда забивается в конце каждого витка цивилизации. Всякий раз, как мне приходилось читать или слышать об идиллическом сельском уголке (образ, столь любимый Теплой), он не мыслился без порядка и чистоты. У окна всегда постлано ложе из мяты, у подветренной стены сложена поленница, пол вымощен блестящими каменными плитами и так далее. Здесь ничего подобного не было, никакой идиллии; и все же домик был совершенен именно благодаря своему несовершенству; я увидел, что в такой глуши люди могут жить и любить, не имея возможности создать произведение искусства из собственного жилища. — Ты всегда бреешься мечом? — спросила женщина. Впервые за все это время она обратилась ко мне без опаски. — Таков обычай, традиция. Если меч недостаточно остер, чтобы я мог им побриться, мне было бы стыдно его носить. Если же он достаточно остер, то зачем мне бритва?

И все-таки неудобно, наверное, держать на весу такой тяжелый клинок: тебе ведь приходится все время остерегаться, как бы не порезаться.

— Это хорошее упражнение для мускулов. Кроме того, мне полезно почаще брать его в руки, чтобы действовать им так же легко, как собственными членами.

— Значит, ты солдат. Я так и подумала.

— Я мясник. Разделываю людей. Она опешила.

— Я не хотела тебя оскорбить.

— Ты меня нисколько не оскорбила. Каждый в своем роде убийца: ты, например, убиваешь коренья, когда бросаешь их в кипящий котел. Когда же я убиваю человека, я спасаю тысячи жизней, которые он мог бы разрушить, останься он в живых, жизни многих людей — мужчин, женщин, детей. А чем занимается твой муж?

Женщина слегка улыбнулась. Я впервые видел улыбку на ее лице, и она очень молодила ее.

— Всем. Здесь, в горах, мужчине приходится делать все.

— Следовательно, ты родилась не здесь.

— Нет, — отвечала она, — только Северьян… Улыбка слетела с ее лица.

— Ты сказала: Северьян?

— Так зовут моего сына. Ты видел его, когда вошел, он и сейчас подсматривает. Иногда его глупость просто несносна.

— Меня тоже так зовут. Я мастер Северьян.

— Ты слышал? — крикнула женщина сыну. — Этого господина зовут так же, как и тебя! — Потом она снова обратилась ко мне: — Как ты думаешь, это хорошее имя? Тебе оно нравится?

— Пожалуй, хоть я никогда не задумывался над этим. Мне кажется, оно мне подходит.

Я кончил бриться и сел на стул почистить лезвие.

— Я родилась в Траксе, — продолжала женщина. — Ты там бывал?

— Я только что оттуда.

Если после моего ухода димархии будут допрашивать ее, ей будет достаточно описать мою одежду.

— Ты там не встречал женщину по имени Гераис? Это моя мать.

Я покачал головой.

— Впрочем, Тракс большой город. Ты долго в нем прожил?

— Нет, совсем не долго. Не приходилось ли тебе слышать здесь, в горах, о Пелеринах? Это женский Орден, все его жрицы носят красное.

— Нет, не приходилось. Мы здесь вообще ничего не знаем.

— Я ищу их, а если не найду, то примкну к армии Автарха, сражающейся против асциан.

— Муж лучше знает дорогу, он тебе покажет. Но тебе не стоило забираться так высоко. Бекан — так зовут мужа — говорит, что патрули не трогают солдат, идущих на север, даже если встречают их на старых дорогах.

Когда она говорила об идущих на север солдатах, до меня донеслись другие шаги, гораздо ближе. Наверху кто-то ходил, да так осторожно, что треск очага и свистящее дыхание старика почти заглушали этот шорох, но ошибиться я не мог. Чьи-то босые ноги, устав стоять неподвижно — а только так и можно было добиться тишины, — легко скользнули по половицам, и они прогнулись под тяжестью нового веса.

Муж, который должен был прийти к ужину, так и не явился, и мы вчетвером — женщина, старик, мальчик и я — сели за вечернюю трапезу без него. Я было решил, что его жена умышленно солгала мне, дабы помешать преступлению, которое я в ином случае мог бы совершить; но когда гнетущая атмосфера дня сгустилась до предвещавшего бурю молчания, стало очевидно, что она сама верила собственным словам и теперь была не на шутку встревожена.

Ужин был весьма скромным, да ничего другого и ожидать не приходилось, но я зверски проголодался и никогда еще не испытывал такой благодарности за угощение. Мы ели вареные овощи, не сдобренные ни солью, ни маслом, грубый хлеб и мясо — самую малость. Ни вина, ни фруктов, ничего освежающего и никакого десерта; но я один, наверное, съел больше, чем они втроем.

Когда мы поужинали, женщина (ее, как я выяснил, звали Касдо) взяла длинный посох с железным наконечником и отправилась на поиски мужа, предварительно заверив меня, что сопровождать ее не нужно, и предупредив старика, который, казалось, и не слышал ее, что не будет далеко заходить и скоро вернется. Видя, что он так и остался сидеть с безучастным видом у очага, я подозвал мальчика и показал ему «Терминус Эст», позволив подержаться за рукоять и даже попытаться поднять клинок. Когда доверие было завоевано, я спросил, почему бы Севере не спуститься и не присмотреть за ним, пока мать отсутствует.

— Она вернулась вчера вечером, — сказал мальчик. Я решил, что он говорит о матери, поэтому снова обратился к нему:

— Не сомневаюсь, что она и сегодня вернется, но до тех пор Севере следовало бы побыть с тобой.

Мальчик пожал плечами, как делают дети, которым не хватает слов, чтобы спорить, и попытался уйти. Я поймал его за плечи.

— Послушай-ка, малыш, сходи наверх и скажи ей, чтобы спустилась. Я ее не трону.

Он кивнул и направился к лестнице, но как-то медленно и неохотно.

— Она плохая, — буркнул он.

И в эту минуту, впервые с тех пор, как я появился в доме, заговорил старик:

— Бекан, подойди сюда! Я хочу рассказать тебе про Фехина. Я не сразу понял, что он обращается ко мне, принимая меня за своего зятя.

— Он был хуже нас всех, этот Фехин. Рослый такой и грубый, а на руках у него росли рыжие волосы, даже на пальцах. Обезьяньи руки, и если он тянулся за чем-нибудь из-за угла, можно было подумать, что это обезьяна тянется, только большая. Однажды он взял нашу медную сковороду — на ней мать обыкновенно жарила колбасу, — я видел его руку, но никому не сказал, что это он сделал, ведь он был мне другом. Сковороду я так и не нашел, никогда больше ее не видел, хоть с ним я бывал тысячу раз. Вот я и подумал, что он сделал из нее кораблик и пустил по реке — это я потому так подумал, что и сам всегда хотел приспособить ее под кораблик. Я пошел вниз по реке искать ее и не заметил, как наступила ночь, а я был еще далеко от дома. Может быть, он натер до блеска ее дно, чтобы смотреться: он иногда рисовал свои портреты. А может быть, наливал в нее воду, чтобы глядеть на свое отражение.