Только сада не коснулись сборы. Яблоки на деревьях стали светлее листьев и висели как фонарики. Ветви отяжелели, и их поддерживали со всех сторон подпорки. Урожай обещал быть богатым. У беседки доцветал большой куст жасмина, и опавшие лепестки лежали на траве, как снег. Клумбы настурций жаркими кострами горели между яблонь. Малинник был увешан начинающими розоветь ягодами. Посыпанные свежим песком дорожки придавали саду праздничный вид.

Володя зашел в беседку. Здесь они любили уединяться с Сашей. Оля обняла шершавый ствол вяза, прижалась к нему щекой. Митя с Маняшей, взявшись за руки, бродили по дорожкам.

Мария Александровна в черном платье казалась меньше своих детей — так истаяла она за эти пять недель со дня гибели Саши. Глубоко затаив свое горе, она понимала, что дети, даже девятилетняя Маняша и тринадцатилетний Митя, прощались сейчас со своим детством.

Дальше оставаться в Симбирске было нельзя. Мария Александровна спешила к старшей дочери в Кокушкино, где Аня начала отбывать свою пятилетнюю ссылку. Тюрьма, казнь брата надломили ее, и ей так была нужна поддержка матери. Володя будет учиться в Казанском университете. Оля должна закончить музыкальное училище. Мать не пустит теперь детей одних. Будет всегда с ними.

— Мамочка, можно срезать розы? — спросила Маняша.

Розы в этом году цвели особенно обильно и, нагретые солнцем, распространяли свой нежный аромат.

— Нет, оставим сад во всей красе. Не тронем здесь ничего. Пусть он принесет людям радость.

Мимоходом, по привычке, Мария Александровна оборвала с яблонь несколько больных листьев, сунула их в жестяную банку с керосином, стоявшую у изгороди.

Последним из сада вышел Володя. Он повернул щеколду в калитке, облокотился на изгородь и долгим взглядом окинул сад, стараясь запомнить его на всю жизнь.

К вечеру от Свияги к Волге по булыжной мостовой тянулись подводы. На передней лежал зашитый в рогожи рояль. Рядом шел Володя и уговаривал ломового извозчика ехать тише — рояль вздрагивал на телеге и глухо звенел.

Мария Александровна шла с Верой Васильевной. За Володей шагали Гриша, Ваня Зайцев и Никифор Михайлович Охотников. Саша Щербо помахала Оле из переулка. Все дети Ульяновы оставляли здесь своих друзей по гимназии, по играм, но осторожные родители не разрешали им провожать крамольную семью.

По обеим сторонам Московской улицы деревянные домишки крепко связались друг с другом высокими заборами, прочными замками на калитках. Но в этот час все окна были распахнуты, и обитатели домов тайком выглядывали из-за кисейных занавесок, оценивали имущество на подводах, качали головами: мол, вот им и горе нипочем, все вещи, даже столы со стульями распродали, а рояль везут с собой. Уж какие там теперь рояли…

Семья Ульяновых покидала Симбирск.

Позади, внизу, на спуске к Свияге, остался пустой дом с цветами на окнах и праздничный, цветущий сад.

Из распахнутого окна тянуло свежей сыростью, запахом цветущего табака, спелых яблок. Володя сидел за столом, читал и делал выписки в тетрадь. Иногда он отрывался от книги, прислушивался, как в саду стрекочут кузнечики, сонно попискивает какая-то пичужка. Вокруг лампы вьются мошки, комары, ночные бабочки обжигают о стекло крылья, падают на стол, оставляя на бумаге пепельный след пыльцы. А на смену им летят другие. Яркий пузырь керосиновой лампы притягивает их, как солнце, они летят, танцуют, обжигаются, гибнут…

Вот уже второй месяц Ульяновы живут в Кокушкине. В позапрошлом году приезжали всей семьей. Это было самое веселое и последнее беззаботное лето… В прошлом году приехали без Ильи Николаевича, через пять месяцев после его смерти. Вся деревня вышла тогда на тракт встречать осиротевшую семью, чтобы выразить сочувствие тяжкому горю. Илью Николаевича любили и почитали, а Марию Александровну старухи по привычке называли Машенькой: она выросла на их глазах. Здесь вышла замуж и свадьбу справляли в Кокушкине, а затем привозила сюда летом одного за другим всех своих детей. Дети вырастали, водили дружбу с деревенскими сверстниками — русскими и татарами. Мария Александровна была в деревне и лекарем, и советчиком, и крестной матерью многих детей…

А вот в это лето никто не вышел навстречу. Даже деревенские ребятишки не прибежали за гостинцами. Ульяновы приехали на этот раз без Саши. Через семь недель после его страшной гибели, казни. И Аня прибыла в Кокушкино не отдыхать, а отбывать свою пятилетнюю ссылку. Опальная семья… Непривычно тихо стало в усадьбе. Один только урядник наведывался каждый день, чтобы удостовериться, что его «подопечная» Анна Ульянова на месте. Зачастил в деревню и становой пристав из Лаишевского уезда. Большой, рыжий, он приезжал, развалясь в тарантасе, пинком сапога распахивал дверь в избу и, гремя саблей, усаживался в передний угол. Зыркал злыми зелеными глазками, устрашающе вопрошал: «Ну, как перед богом, докладывайте, кто приезжал к Ульяновым, кто носил им землянику, пошто приходят они к вам в деревню, о чем говорят?» Крестьяне божились, что ничего не видели, никто в усадьбу из крестьян не ходит и сами Ульяновы деревню не навещают. «Смотрите вы у меня. Мне все известно! — многозначительно произносил пристав. — Не забывайте, что Ульяновы опасные государственные преступники».

Так между усадьбой и деревней усилиями полицейских была воздвигнута стена…

Стрекочут кузнечики. Вьются вокруг лампы ночные бабочки… Все как прежде. И все иначе…

Володя смахнул с бумаги мошкару, разгладил рукой книгу и заставил себя вчитываться в строчки «Юридической энциклопедии». Через три недели с небольшим он станет студентом юридического факультета Казанского университета. И уже сейчас старается включить себя в ритм студенческой жизни. Он должен явиться в аудиторию не раздавленным горем потери старшего брата, а собранным и стойким.

В саду послышались чьи-то тяжелые шаги. Володя поднялся со стула. Кто это мог быть? Наверно, урядник увидел освещенное окно и захотел проверить, что здесь происходит. Володя подошел к окну, чтобы закрыть его, но перед ним возникла фигура Карпея.

— Здравия желаем, Володимер Ильич. — Старик снял картуз и поклонился.

— Здравствуйте, дедушка Карпей. Что вас привело в такой поздний час?

— Беда привела, Володимер Ильич. Я понимаю, у вас свое лихое горе…

— Я сейчас выйду, дедушка Карпей.

Володя накинул на плечи гимназическую тужурку и вышел на крыльцо. Над вязами сверкали яркие звезды.

— Присядем, — сказал Володя.

Карпей, кряхтя, тяжело опустился на ступеньку.

— Что за беда? Что случилось, дедушка Карпей?

— Светопреставления люди ждут в пятницу. Прихода антихриста. Земля, говорят, разверзнется, скот и избы в тартарары провалятся, люди в геенне огненной сгорят.

— Кто говорит-то?

— Все говорят. Гуртовщики сказывали, которые скотину намедни гнали на убой в Казань. Юродивые люди приходили, говорили, что в пятницу конец света будет. Закупщики из городу приезжали, скот закупать. Яков Феклин согласился свою лошадь за четверть цены продать, все равно погибнет.

Володя встал:

— Вот, вот, вот! На лунной тени толстосумы наживаются. Сами-то они грамотные, понимают, что никакого светопреставления не будет, а людскую темноту используют. Но скажите, дедушка Карпей, если все погибнет и провалится в тартарары, зачем им скот покупать, на тот свет его с собой не возьмешь?

— Нет, зачем он там? — согласился дедушка Карпей. — Но ведь все говорят. А дыма без огня не бывает.

— Не бывает, — согласился Володя. — Вы разумный человек. Не верьте разным слухам. Седьмого августа, в пятницу, будет солнечное затмение. Об этом давно уже во всех газетах пишут. Скотопромышленники газеты читают и решили на этом поживиться. Уговорите, дедушка Карпей, людей не разоряться. Пусть они этих закупщиков вон гонят и скотину не продают за бесценок.

— Не поверят мне. Может быть, вы сами в деревню пойдете да мужикам все объясните?