- Да, трудно вам с ним приходится, - посочувствовал Юсси. - Придется на время перевести его к кому-нибудь из нас.
- Убирать он нам не разрешает, - продолжал Олави. - Редко когда удастся в сауну его спровадить. Пока он моется, Ирма выгребает из его комнаты грязь и нечистоты.
- Надо, надо старику переменить обстановку, - повторил Юсси.
- Да ладно, сейчас не это главное. Поживем - увидим, - махнул рукой Олави.
Они пошли на кухню ужинать. Олави мимоходом заглянул в комнату деда: тот действительно растапливал печь.
- Не рано ли начинаете? Август на дворе. Лучше уж дверь оставлять открытой, из кухни же идет тепло, - посоветовал Олави.
Дед поджег скрученную газету и бросил ее в топку, потом затолкал в самую глубь, поближе к щепкам, едва не обжигая руки.
Олави сел за кухонный стол и включил транзистор. Торжественно зазвучала симфония.
- Ты не знаешь, что это? - спросил он и мгновенно выключил приемник.
- Отнеси маме, пусть она послушает музыку, - предложила Ирма.
- Она же больная, - вставил дед.
Олави и Юсси долго еще сумерничали. Ирма уложила детей, потом заглянула и проверила, как мать, и напоследок обошла все комнаты.
- Дед опять оставил открытой дверь в ее комнату, - сообщила она.
Олави прошел к отцу.
- Закройте дверь. Маме станет плохо от жары, - попросил он.
- Что? Она же больная, - буркнул дед.
Отец был все еще крепкий мужик, ростом с Олави, старость его не согнула. Олави внимательно посмотрел на него, точно в душу хотел заглянуть, но ему показалось, что старик его даже не замечает.
5
На следующий день Олави отвез приходскому врачу все бумаги матери.
- Медсестра на днях заедет к вам, а бумаги эти пока останутся у меня, хорошо?
- Да, спасибо, - ответил Олави.
Выйдя из церкви, Олави решил навестить могилу Тайсто. На кладбище ветеранов войны удобряли цветы и деревья - белоснежные пенные брызги кружили в воздухе, как снежинки. Кладбище спускалось с холма вниз и почти доходило до русла пересохшего ручья. На противоположном берегу дыбились краны и возвышались дома: строился новый микрорайон. Вдали от города.
Над могилой Тайсто подвесили душ для поливки - вода лилась на землю как из водосточной трубы. Могила эта была пуста, ведь Тайсто погиб в горах и тело его так и не смогли отыскать. "Горы здесь ни при чем, они, конечно, в его гибели не виноваты", - подумал Олави.
Утром к дому подъехала красная машина муниципалитета, из которой вышла незнакомая женщина. Медсестра. Она была в обычном платье, без халата.
- Ого! Какая вы у меня бодренькая! - громким, жизнерадостным голосом произнесла она. - Если бы все раковые больные так весело улыбались, в мире бы развеялся еще один миф - о непобедимости страха смерти.
Сказала и тут же осеклась, поняв свою ошибку: лицо Ирмы исказилось от ужаса и застыло.
- Эта комната, безусловно, непригодна для лежачей больной, безапелляционно заявила медсестра.
Она зашла в соседнюю комнату. Дед, как всегда, дремал в кресле-качалке, рядом на подлокотнике лежала прокуренная трубка. В комнате было не прибрано, половик сбился на сторону, вокруг кресла на полу - горки пепла.
- Вот это уже другое дело, здесь гораздо просторней, лучше перевести больную сюда, предварительно проветрив помещение, - посоветовала медсестра и понимающе улыбнулась. - Ох уж эти мне курильщики, известное дело!
Она дала несколько советов по уходу за больной, обещала в следующий раз привезти обезболивающие лекарства и на прощанье добавила:
- Бодритесь и еще раз бодритесь - это лучшее лекарство.
- У меня грудь болит, одеяло слишком тяжелое, - пожаловалась мать.
Матери дали новое одеяло, такое легкое и пушистое, что оно почти ничего не весило, а если его сжать в руке, можно было ощутить сквозь него свои пальцы.
- Что нужно было этой женщине? - недовольно спросила мать.
- Она приехала посмотреть вас, это медсестра.
- Какой это врач?! Она же ничего не понимает! А что за туфли на ней, срам да и только.
- Туфли? Я и не заметила, - задумалась Ирма и тут же вспомнила. - Ах да, действительно, коричневые мужские ботинки со шнуровкой.
Последние дни в этой жизни мать думала и говорила в основном о будничном, незначительном, мелком, она постоянно срывалась и будто выискивала, на что бы еще обозлиться.
Смерть начала подбираться к ней в октябре, а за последнее время мать ослабела настолько, что не могла вставать, руки еще двигались кое-как, а ноги будто парализовало.
Однажды вечером ей стало совсем плохо, и Ирма пошла звать деда прощаться.
- Мать умирает, - сказала она ему.
Дед вошел в маленькую комнатку и сразу же включил свет, чтобы убедиться, жива она или мертва.
- Больно глазам, - слабо застонала мать. Ирма выключила свет. Дед постоял-постоял в темноте и, недовольно кряхтя, пошел к себе.
- Всю жизнь она нам настроение портила, - ворчал он дорогой. - Вечно ныла и даже под конец не может успокоиться.
Ирма побежала за Олави, он заливал цементом пол в летней кухне. Олави оставил работу, поспешил к дому и, скинув башмаки, в одних носках прошел в комнату.
- Слышал бы ты, что дед сейчас о матери говорил, - ужаснулась Ирма. Хоть бы доброе что напоследок в нем зашевелилось.
- Он всегда был такой, - на ходу бросил Олави.
Дыхание постепенно покидало мать, оно было такое слабое и тихое, что его не сразу можно услышать. И все-таки перемену заметили сразу. Одеяло на покойной будто разгладилось по краям и легло недвижно и прямо. Олави распахнул окно.
Спустя полчаса приехала Пиркко. Все видели, как она торопилась в своей ондатровой шубке и черных высоких сапогах с серебристыми пряжками. На подходе к дому она пару раз махнула рукой. Олави пошел ей навстречу.
- Ты опоздала, сестра, - еле выдавил он.
Пиркко заплакала. Ей уже незачем было спешить, она боялась этого дома, но в конце концов взяла себя в руки и пошла попрощаться с матерью. Она стояла у постели покойной, осиротевшая и беззащитная, точно маленькая девочка. В полумраке, без каблуков, в одних чулках, Пиркко и ростом казалась меньше.
Она вдруг встряхнулась, попросила у Ирмы кое-что из ненужной домашней одежонки, переоделась, обернула голову полотенцем и пошла убирать комнату деда. Там она подошла к старому шкафу, схватилась за угол и изо всех сил толкнула его, так что он очутился на середине комнаты.
