III

Наутро он сразу заметил, что ночью шел снег. Проснулся в одиннадцать часов. В комнате было как-то необычно светло, и сам воздух, казалось, был белым. На крыше дома напротив лежала пелена свежевыпавшего снега.

На автобусной остановке он увидел Эйлу на фоне снега, и ему показалась ему необычайно элегантной - на плечах словно белое манто. Люди еще сидели по домам, и даже на главных улицах виднелись лишь следы одиноких прохожих. Они пошли по Алексантеринкату. Рестораны были закрыты.

- Пойдем к нам, - сказал Терхо.

- Но ведь хозяева не любят этого? У вас же уговор - не водить в гости женщин.

- Они очень славные люди, особенно Айли. Йорма чопорный, но когда оттает, славнее человека не сыскать. На первый взгляд может показаться, что он не говорит того, что думает, это не так.

Терхо отчитался в том, как справил рождество, и, распахнув пальто, показал подаренный ему галстук.

- А у меня что есть! - сказала Эйла и расстегнула пальто.

- Откуда это у тебя?

- Дед-мороз принес.

- Покажи.

- Не здесь. А то еще увидит кто-нибудь и подумает: откуда это у нее?

Она обняла его, и они, виляя из стороны в сторону, пошли по улице. Терхо слепил снежок и запустил им в фонарный столб. Эйла сунула снегу ему за шиворот и побежала. На лестнице она отколупнула ногтем большой кусок краски со стены и остановилась в нерешительности - идти или не идти. Терхо сказал, что хозяева ушли на прогулку. Через полчаса после того, как он и Эйла вошли в квартиру, хозяева и вправду отправились гулять всей семьей. В передней долго обсуждался вопрос о том, брать ли с собой санки. Санки взяли. Терхо пошел на кухню варить кофе. У него был собственный кофейник и чашка. Эйла пошла вместе с ним и с любопытством разглядывала комнаты. Ей пришлось пить из чашки товарища, которую Терхо для верности вымыл, хотя она выглядела вымытой. В ящике его письменного стола была бутылка, слоеное пирожное и похожие на пропеллер сливовые пирожные. Они накрыли на письменном столе. Эйла заглянула под кровать Терхо.

- Все еще там!

- Что?

Эйла достала из-под кровати сверток. В нем был красный шелковый колпак для кофейника. Терхо надел его на голову и, гримасничая, подошел к зеркалу.

- Это для кофейника, чтобы не остывал.

- А что у меня голова простынет, ты не боишься?

- Как ты заботишься о себе! Держи голову в холоде, а кофе горячим.

- Пей кофе, пока горячий, девчонку люби, пока молода. Она взяла колпак и накрыла им кофейник.

- Пей, не то остынет.

На них напал безудержный смех. Терхо взял брошь Эйлы и стал ее рассматривать.

- Вот ведь какие теперь делают броши.

Выпив кофе, они прилегли на постель товарища. Лежали они головами в ногах кровати, так что в окно им была видна белая крыша и такое же белое небо. Границу между ними невозможно было различить. Уже смеркалось. Половина дня была из белизны, половина - из сумрака. Устойчивого, прочного света не было.

- Отчего ты такая робкая? Ты стыдишься меня или боишься? Почему? спросил Терхо.

- Ну как же ты не понимаешь, - быстро ответила Эйла. - Я хочу, чтобы все оставалось между нами. Я не хочу, чтобы кто-нибудь видел.

- Пусть видят, нам-то что.

- Ну, я не могу объяснить.

- В любви и на войне не объясняют.

Хозяева вернулись с прогулки, и они умолкли. В соседней комнате девочка начала играть на скрипке. Следовало бы зажечь свет, но они не мешали тьме сгущаться вокруг. Они чувствовали друг друга по всей длине тела, и им казалось, что они могут пролежать так сколько угодно.

Хозяева включили приемник - почти сразу же на полную громкость.

- Какая мерзость, - сказала Эйла.

Как только они до этого додумались, мелькнуло в голове Терхо. Ему казалось, что он теперь их почти ненавидит. Хотят быть добрыми к нам. Хотят сделать нам одолжение.

- А у меня рождество было ужасное, - сказала Эйлла. - Мне все время представлялось, как ты бродишь там по дороге. Я думала о тебе весь вечер и проплакала ночь напролет. Прицепила брошку к ночной рубашке и плакала, и она сделала длинную царапину.

Они повернулись друг к другу лицом и сплелись в тесном объятии. Приемник гремел, словно находился внутри черепной коробки. Эйла отцепила брошку и положила ее на стол.

Когда к ним в комнату проник свет из окон с другой стороны двора, словно кто-то посветил слабым лучом карманного фонаря, они оторвались друг от друга и начали оправлять на себе одежду. Терхо подошел к окну, задернул занавеску и зажег свет.

Они снова стали пить кофе. Он был еще горячий, и это удивило.

- Хороший колпак, - сказал Терхо.

- Мне пора идти, - сказала Эйла.

- Когда ты теперь снова будешь в городе?

- Послезавтра.

Они надели пальто и, ничуть не осторожничая, прошли через переднюю. Терхо громко звякнул засовом и прихлопнул за собой дверь.

Снег на улицах был гладко утоптан, и они скользили. Воздух потеплел, с крыш капало. Начали ходить трамваи.

Ни слова не говоря, они медленно шли под руку. Когда вышли к вокзалу, Эйла повернулась и сказала:

- Пройдемся еще немного.

Они обогнули два квартала, прошли по Алексантеринкату - на ней было людно. Они заглядывали в витрины, пытаясь обнаружить там вещи, которые получили в подарок, и определить, сколько они стоят. Эйла увела его в переулок и немножко всплакнула.

- Ты чем-то огорчена?

- Нет, нет. Мне так хорошо.

- Ты плачешь.

- Это совсем другое, поверь мне. Ты не поймешь.

- Для слез нет причин.

- Это вовсе не слезы, поверь.

- У меня никогда еще не было такого рождества, - сказал он.

- Да какое же теперь рождество? Рождество - это только то мгновенье, когда...

- Да, да. Сейчас уже совсем другой день.

- Пойдем на автостанцию. Я поеду автобусом. Чтоб не пялили глаза. В автобусе ездить куда удобнее, - сказала она. - А брошка-то осталась у тебя! Ну да ничего, еще успею забрать. Всегда успею.