- Но папа ведь не станет рассказывать ужасов после еды, - взмолилась Регина. - Это так вредно!
- Всю жизнь он сидел по тюрьмам, - отмахнулся от нее старик. - Так и умер этот Хапойя в центральной тюрьме. В первый же день хозяин отправил меня за книгой, которую там сочинил этот разбойник, он в ней все свои похождения описал. Нам надо было переплести книгу. Вот мне и выдали на переплет кусок кожи, который содрали со спины самого разбойника. Кожу обработали, и она вдруг почернела - сгодилась бы, в общем, и так, да позолота на ней не держалась: человеческая кожа слишком сухая для позолоты, - диковато ухмыльнулся старик.
- Что делать? Он же ничего не слышит, - с отчаянием сказал Сантавирта Регине. - И говорит, и говорит, просто репродуктор, а не человек.
- Попробуй еще раз, - посоветовала Регина.
- Ты что-то сказала, а?
- Мауно хочет сделать предложение, - громким ликующим голосом произнесла Регина.
- Я и говорю, гвардия стояла в Царском Селе. Шли полковые учения. Русский батальон стрелял, а финны подсчитывали результаты. Русские заранее проделали в мишенях дырки, а сами стреляли в воздух. И вдруг, в самом разгаре, царь приостановил стрельбище. Ему, видите ли, стало интересно, как же у них все так здорово получается. Суетливый он был и неугомонный, этот царь. "Точность попадания - сто сорок из ста! Вы отличный стрелок", похвалил финн стрелявшего в это время русского офицера. "Ради бога, только не говорите царю, - умолял тот. - Сжальтесь, у меня жена и маленькие дети. Объявите хотя бы сорок из ста". - "Зачем вы учите меня лгать? - ярился финн. - У меня тоже жена и маленькие дети. Ну, ладно, так и быть, я назову четыре из ста". - "Не все ли вам равно, голубчик, четыре или сорок? Ради всего святого, назовите сорок". - "Я честный человек, но у меня есть сердце. Итак, выбирайте, четыре или сто сорок!"
И старик стал подниматься из-за стола.
- Нет, нет, папочка ведь еще не уходит, - в панике засуетилась Регина.
- Я, наверное, переел, мне надо немножко вздремнуть, - возразил Лакстрем и, шаркая ногами, побрел в свою комнату.
- Папа, выслушайте меня, - идя за стариком, на ходу взывал Мауно. Нет, он даже не слушает!
- Он не слышит, - поправила девушка.
- Прекрасно слышит, просто притворяется. Все глухие одинаковы. Стоит только сказать о них какую-нибудь гадость, так они мигом услышат.
- Mayно, как ты говоришь о моем отце?!
- Разве я что-нибудь не так сказал? Прости, я не хотел, дорогая.
- Почему ты кричишь на меня?
- Только, ради бога, не плачь. Я же не о себе беспокоюсь, пойми. Должна же у тебя быть личная жизнь. Ты же не заключенная, в конце концов. А я? Обо мне можно и вовсе не думать. Выходит, что этот старый корявый сморчок тебе и семья, и муж...
- Как не стыдно! Это же мой отец! - зарыдала Регина.
- Ну, хорошо, хорошо, давай лучше выйдем на воздух. Здесь так душно, что я даже думать не в состоянии.
Они вышли в сад и сели в беседке из цветущей сирени. Там было полутемно и прохладно, и дым от сигареты причудливо извивался наподобие синих драконов.
- Знаешь, я пойду и по-хорошему поговорю обо всем с папой, - наконец решил Сантавирта.
- Папа уже давно спит, - безнадежно махнула рукой Регина.
Но Сантавирта все же встал и направился к дому. Он вошел в прихожую, нерешительно потоптался и наконец робко постучал в дверь комнаты старика. Не услышав ответа, Сантавирта бесшумно отворил ее и заглянул внутрь. Старик лежал на кровати, неестественно запрокинув голову, широкий нос его заострился.
Сантавирта испуганно закрыл дверь, прошел по коридору и остановился у окна. Регина сидела в сиреневой беседке, закинув ногу на ногу, и курила. Сантавирта бросил сигарету на пол, загасил ее носком ботинка, потом надел шляпу, и, вздохнув, направился к девушке.
Обед за один доллар
Перевод Т. Джафаровой
Парк раскинулся на самом склоне горы. Снизу казалось, что пальмы лежат на земле, а люди разгуливают прямо по их макушкам. Еще снизу видна была широкая аллея, посыпанная песком, с двумя рядами скамеек вдоль нее. Духового оркестра не было видно - только слышно было, как он играл марши Соуса.
Мы шли по оживленной улице, бегущей вверх. Машины мчались вниз или ползли в гору, иногда движение транспорта замирало.
"За один доллар здесь можно съесть все что угодно и сколько угодно", приглашала незатейливая реклама, отпечатанная на листе картона. Не долго думая, Купаринен толкнул дверь ресторана и вошел, а я последовал его примеру.
Мы сняли шляпы и положили их на полку в раздевалке, там никого не оказалось; ясно, ответственность за их сохранность - на нас самих.
- Может, возьмем шляпы с собой? - робко предложил я.
- Да не волнуйся ты, здесь не крадут шляпы, - успокоил меня Купаринен.
- А что крадут?
- Деньги и власть.
- Как, в этом ресторане?
- Нет, конечно; я думал, тебя интересует Америка вообще.
Купаринен пригладил волосы перед большим, во всю стену, зеркалом. Розовощекий, весьма представительный мужчина; Так, кажется, говорят о тех, кому за сорок и у кого сохранилось отличное пищеварение?!
Мы направились в ту часть зала, которая видна была с улицы.
На металлической стойке в больших противнях дымилось горячее. Верхние полки уставлены холодными закусками, нарезанными тоненькими ломтиками, блюдами с овощным салатом, хлебом, маслом, пирожными и поджаренным хлебом. У конца стойки восседала кассирша. Мы заплатили ей по доллару.
- В Вашингтоне подобного заведения не сыщешь, - громко пояснил мне Купаринен.
- Вы что, из Вашингтона? - встрепенулась кассирша.
- Из Вашингтона. Ди Си {Деловой центр Вашингтона.}. Служу в Госдепартаменте, - небрежно бросил он.
На самом деле Купаринен жил в Нью-Йорке и перебивался на вольных хлебах. Он сопровождал меня лишь потому, что финский писатель, приезжавший сюда до меня, напрочь вывел из строя двух сотрудников Госдепартамента, им даже дали отпуск по болезни.
В финском консульстве Среднего Запада быстро отыскали человека, который охотно взял на себя роль моего гида. Это и был Купаринен. Его недавно бросила жена, и с горя он ударился в разъезды.
...Мое внимание привлекла кассирша. Нигде в мире у женщин нет столь энергичных и, я бы даже сказал, атлетических губ, как у американок. Именно такие были у кассирши. Они медленно приоткрылись и растянулись в ослепительной улыбке. Жемчужно блеснули вставные зубы. На вид ей было лет шестьдесят. Теперь девушки уже не улыбаются вот так, "а ля Голливуд".
