- Под кожей - не страшно. Лишь бы не в голове...

- Все равно мне это не нравится.

- Сам виноват. Ты в ответе за тех, кого приучил.

- Я тебя приучил?! - вскинулся Голицын.

- А то. Ты же меня заставлял Пелевина читать. Оченно уж он убедительно волшебные ощущения описал... Прямо полет валькирий какой-то...

- Это все уже не актуально. Чапаев и пустота в прошлом. Остались лишь Путин и чистота...

- Кстати, о чистоте. Я пошла на речку.

Шурша листьями, как змея в камышах, Ксения скрылась за стволами. Голицын лег на спину, закинул руки за голову и впал в полудрему. Смутно виделась ему осень, только обычная, земная. Проступающие по утрам на лимонной платине павшей листвы пятна запекшейся крови... А вечерние сумерки пахнут сумой, тюрьмой, мировой скорбью и хлорной известью из общественного толчка... И падает с небес, и слоится, как разматываемый рулон с тканью, розовато-золотое, гаснущее свечение всеобщего самосожжения...

Потом Голицын услышал крик. Нет не крик муки или ужаса, а скорее воинственный клич разъяренной амазонки.

Ноги сами принесли Голицына на каменистый берег маслянисто-серой, вялотекущей реки. Обнаженная Ксения танцевала на острых камнях, отбиваясь от полчища огромных антропоморфных пиявок. Эти существа походили на аквалангистов в обтягивающих тело черных резиновых костюмах, только лица их были безносы и безглазы. Ничего на этих лицах не было, кроме громадного, алого, развратно причмокивающего рта-присоски.

Голицын еще не овладел загадочным гипер батто-дзюцу, то есть искусством обнажения меча прямо из воздуха. Впрочем, он вообще не вспомнил о том, что безоружен. Глаза ему мгновенно залила ярость - ослепительно белая, как ледяной лунный свет. Он просто рвал этих уродов руками. Через минуту он, оставив за собой дорожку из разодранных шлангов, пробился к Ксении. У нее в руке уже празднично сверкала катана. Ксения глянула на него через плечо бешено скошенными глазами, и Голицын тотчас ощутил рукоять катаны в своей руке. Как она это делает?..

До четырех вертикальных ударов в секунду ему было еще далеко, но по части ударов горизонтальных Голицыну равных не было. Он работал мечом, как бензопилой, рассекая тела братцев-мутантов напополам с ужасающей эффективностью. Ксения, впрочем, тоже была неподражаемо-неудержима в бою. Ее тело сделалось ярко багряным от крови, а катана в ее руке сверкала веерообразно, словно пойманная за хвост гигантская стальная стрекоза... Да, ребята, это вам не скачки гопоты на дискаче. Это было настоящее рубилово.

Все кончилось как-то даже до неприличия быстро. Переводя дыхание, Голицын подошел к подруге и хрипло спросил:

- Ты не ранена?

- И даже не убита...

Быть может, и не стоило походить к ней так близко. Она отшвырнула меч, и руки ее мгновенно свились в обруч вокруг его шеи. Он ощутил раскаленные угли ее губ на своих губах, и горячая горечь ее дыхания сожгла ему горло. Голицыну показалось, что Господь меняет небо и землю местами, переворачивая песочные часы игрушечной вечности.

Сумрачная самурайская страсть играючи, одним вертикальным ударом рассекла грудь обоим, и Голицын и Ксения понеслись на самое огненное небесное дно...

Голицын с усилием расклеил веки, слипшиеся, как страницы замусоленной книги, и увидел, что пришла ночь, и мертвенно сияет синяк луны на небесной щеке. Голицын приподнялся на локтях и чуть не вскрикнул: кипящей болью отозвалась изрезанная о каменный берег спина.

Ксения сидела на камне, хватив колени руками, шагах в пяти от него. Она была столь безжизненно неподвижна, что и сама казалась некой аллегорической скульптурой в японском саду камней. Лицо ее заливала лилейная, русалочья бледность, и лунные волны серебрили тонкие сахарные дорожки от слез на ее щеках. Голицыну подумалось, что надо бы подойти и сказать что-нибудь или спросить о чем-то, но по счастью он быстро сообразил, что сейчас любое его слово будет хуже молчания...

Костер на поляне уже догорел, но еще поигрывал во тьме розоватыми мускулами сполохов.

- Серебро, Чернота, - негромко позвала Ксения, и кони тотчас отозвались сдержанным преданным ржанием. Между стволами черными пернатыми ножницами шныряли ночные птицы, и вдруг вспыхнул и стал дымом подниматься к луне дальний, сердце взрывающий волчий вой. Ксения небрежно-изящным движением вскинула руку вверх, и в конечной точке траектории в ее руке уже была катана, и на ее острие трепетала в агонии птица.

- Завтрак на завтра, - проговорила Ксения угрюмо. - За тавтологию уж прости...

Голицын долго ворочался с боку на бок, пытаясь занять такое положение, при котором не ныла бы спина, но ничего так и не занял и решил плюнуть на это. Он прислушался, чтобы по дыханию определить, уснула ли Ксения, но тотчас вспомнил, что ее дыхание было беззвучно и ровно всегда.

- Спишь? - просто спросил он.

- Нет.

- А что?

- Думаю.

- О чем?

- О всякой херне.

- Например?

- О социальной рекламе.

- Что? - Голицын поперхнулся. - Самое время...

- Хороший слоган у меня родился. Могу подарить.

- Ты озвучь вначале.

- "Ты - не один! Ты - ноль!" Хорошо подойдет для благотворительного марафона в пользу детей-сирот...

- Не кощунствуй.

- Да я-то только на словах... А ты разве никогда этим не занимался?

- Чем это "этим"?

- Лохоразводными процессами.

- Не до такой степени.

- Да ладно, - хмыкнула Ксения и заговорила плакатным голосом: - Все на выборы свободного выбора! Помешаем тем, кому уже ничто не поможет! Вася, ты прав, потому что ты - Вася!

- О, вот о выборах только не надо. Не участвовал. Не верю я вообще ни в какие выборы...

- Ого! Даже в нравственный выбор?

- В особенности. Выбор у человека в жизни вообще небогат: то ли жить в счастливом неведении, то ли в неведении счастья. Ты вот как предпочитаешь?

- Я-то? В счастливом неведении счастья...

- Самый скверный вариант.

- Ничуть. Просто я невезучая. На меня где сядешь, там и слезешь... Согласись, счастье сразу же садится тебе на шею. И ты трясешься, боишься его потерять, носишься с ним, как с зассанной торбой. Рабство в розовых одеждах.

Голицын поцокал языком и пробормотал: - До чего оригинально, боже мой... Ладно, хрен с ним, со счастьем. Не про нас писано... А вот порубились сегодня славно. И action, и fantasy в одном флаконе... Любовь и смерть всегда вдвоем...

- Вдвоем - еще не значит вместе, - мрачно отозвалась Ксения и быстро спросила: - И, кстати, ты о какой любви говоришь?

После этого ее вопроса до Голицына наконец-то дошло, что пора заткнуться. Хорошо, конечно, когда у девушки осиная талия, но когда осиная попка...

Утро утрёт все утраты, даже самое хмурое и хромое утро.

Только пустили коней в галоп, как вдруг кончилась осень, будто Господь подвел под нею длинную волнистую черту белым карандашом снега. Впереди сколько хватало глаз, раскатывалось ровное заснеженное поле. Кони упирались, хрипели тревожно, прядали ушами и волочили копыта по земле. Наконец, кони стали и на шпоры уже не реагировали.

Ксения из-под ладони бросила взор в высоту и заговорила:

- Люблю небо... Знаешь за что?

- За что?

- В небе нет тупиков.

- Ага... И лыжни тоже нет.

Ксения потрепала Серебро по холке, склонилась к его уху и принялась что-то туда нашептывать. И через минуту кони уже уносили всадников по льдисто-лучистому снегу по направлению к горизонту. Хотя, в принципе, под это определение подходят все возможные существующие направления...

Снег был вдвойне похож на яичную скорлупу: и так же бел, и так же оглушительно хрустел под копытами. По-видимому, именно эта ассоциация пришла в голову Ксении, и Голицын, напрягая слух, мог слышать, как она еле слышно бормочет: "Снова в имени Христос слышу хруст хрустальных роз".

- Что я слышу? Опять стихи? - осведомился он язвительно.

- А... Это все Муза. Она, как шиза. В печке не сожжешь и в водке не утопишь. У нас к тому же лесбийская страсть.