Тим Туманный

Сумрачный  рай  самураев

Таков вам положен предел,

Его ж никто не преступает

А.С. Пушкин, "Сцена из Фауста"

Часть первая

Жара придавила Москву, как распаренная, источающая розоватое свечение туша бегемота.

В глубине малокровного сада раскалялось до тихого звона старинное, желтого кирпича четырехэтажное здание.

Он знал, что не может быть свидетелей его одиночества в высоте: стоило поднять глаза к небу, и тотчас глаза прожигала до дна ослепительная солнечная соль. Он мог вечно крутить безысходные, черные кольца на одном и том же месте, словно кордовая модель. Мог с жестокой жалостью глядеть на тощие зонты деревьев, не отбрасывающие никакой тени. Когда-то растения предпочли корни крыльям, при этом кровную связь с землей сохранили, но высоту потеряли навсегда. Что ж, каждый волен сделать свой неправильный выбор.

Впрочем, и в небе есть свои ухабы. Хозяин грозы, этот древний любитель дешевых пиротехнических эффектов, за дымовой завесой кровяно-охряных облаков уже перегруппировывал свои полки. Стаи боевых бешеных небесных львов готовились к атаке. Гривы их были подожжены. Рваный львиный рев сотрясал белесую небесную саванну от горизонта до горизонта, и в этом реве сплелись и сплавились мощь страдания и беспомощность ненависти, горечь бессмысленной победы и радость бесполезного побега. Сам же Хозяин как обычно мчался впереди на лихом белом козле во всем блеске своего омерзения: пузатый, как бензовоз, потный, изрыгающий хриплый похотливый хохот. Сверкают плотоядные, как саранча, глазки, а рыжий, ржавый совок бородки воинственно задран кверху. Прозрачные ветряные плети-семихвостки извиваются в обеих руках... Типичная такая колониальная мразь в белом пробковом шлеме.

Да и черт с ним, если вдуматься... Страшно лишь то, что ворон все равно не успеет. Предупреждающий никогда не является вовремя, иначе жизнь пребывала бы в состоянии непролазного рая.

Ворон с трудом разглядел Стеллу сквозь зеленоватую волнистую муть немытого оконного стекла. Закинув ногу на ногу, она сидела на деревянном стуле, глядя в потолок одичалыми от зноя и скуки глазами. Одета она была довольно странно. Во всяком случае для студентки, явившейся на пересдачу зачета по научному коммунизму: выцветшие до бледной незабудки джинсовые шорты в обтяжку, сандалии на античной шнуровке, маечка-безрукавочка со словами Башлачева "Мне нравится БГ, а не наоборот" во всю грудь. В облегающем ее голову мерцающем нимбе волос буйствовала преступная, бесовская осень - вскипали темно вишневые волны, играли в шахматы каштановые тени, сладко вспыхивал мед, перетекающий в медь, и паутиной вились платиновые нити. Мрачные, морозно-лазурные лезвия ее глаз сияли волшебно и страшно. Так в зимнюю ночь искрами блестит лед в лунном свете.

Девушка с магнитными ногами. Такие девушки созданы для вечной и несчастной любви. Одно могло ее спасти - если бы ее чрезмерно утонченное, излучающее печалящую прелесть лицо было бы хоть чуточку поглупее.

Жара превратила воздух в желтое желе. Наждачный язык царапал небо, губы высохли и растрескались, а каждый вздох дарил интересным ощущением набившейся в легкие стеклянной ваты. Скорее только в силу непоправимой привычки Стелла сохраняла сосредоточенно-мрачную самурайскую невозмутимость, и никак не реагировала на подлые солнечные удары в солнечное сплетение.

Ворон вздрогнул: так неожиданно, прыжком, словно выбросившись из седла, Стелла покинула свой неуютный трон. Она прошлась по коридору, остановилась возле стенда с институтской стенгазетой и, заложив руки за спину, со скептическим любопытством принялась изучать сей коридорный листок.

Дисседенствующие студенческие руки уже шкодливо приложились к стенгазете. Исполненное достоинства название "За перестройку!" преобразилось в сомнительный лозунг "За "перец" - тройку!". Фото Горбачева с подретушированной лысиной увенчалось сентенцией "И на солнце есть пятна". Героический девиз "Родная моя дорогая страна, ты можешь на нас положиться!" потерял две последних буквы, отчего героизма не утратил, а пикантности приобрел. В самом деле, последние семьдесят лет родная страна только этим и занималась...

Голицын появился неожиданно. Как и следовало ожидать. И как всегда выглядел он пугающе безукоризненно. Могучий торс облекал смокинг из зернистого крепа. Имелись и все предписанные вековым этикетом аксессуары: белоснежная сорочка из льняного батиста, лепесток галстука black-tie под горлом, черные кожаные туфли "Оксфорд". В довершение ко всему радужными иглами стреляли с манжет запонки с бриллиантами. Коротко стриженные пепельные волосы, сумрачно-отчаянные пороховые глаза и веселый корсарский загар придавали облику Голицына черты обаятельного бретерства. Усы бы да бачки вам, сударь. И вылитый Денис Давыдов. Ну, а то, что иногда вдруг посверкивало в его глазах выражение вечной, безнадежной и больной нежности, особенно когда он осмеливался глядеть Стелле в глаза... На этот случай существуют непроницаемые, серенькие шторы на глазных яблоках. Нужно только уметь их вовремя задергивать.

- Давно ждешь? - спросил Голицын, остановившись у Стеллы за спиной.

Стелла вздрогнула, обернулась и, не удержавшись, легонько присвистнула.

- Слушай, в твоей безупречности есть даже нечто порочное, прищурившись, сказала она.

- Врага нужно встречать во всеоружии, - усмехнулся Голицын.

- Ну, оружие, допустим, у каждого свое.

- Это да, - согласился Голицын и, помолчав, осведомился: - Что пишут нового?

- Полный "совок". А где "совок", там и мусор... Хотя... Eat sheet. Millions flies cannot be wrong.

- Что-то надоела мне эта страна безошибочных мух, - желчно молвил Голицын.

- Не переживай. Скоро ее не будет. Темницы рухнут. И свобода. Все рухнет.

- Опять каркаешь? Может, хватит?

Да, однажды так уже было, четыре года назад, в 82-ом, в ущелье под Кандагаром, когда они от группы отбились и в засаду угодили. Тогда жизнь Голицыну и Стелле спасла "мертвая зона", которую образовали два округлых, громадных как галапагосские черепахи, валуна. "Духи" основательно засели шагах в пятидесяти впереди и методически кропили пространство свинцовой лейкой. Вокруг танцевали пыльные, пулевые смерчи, раскаленная каменная крошка рассекала лицо, ошпаренными псами визжали рикошеты... Потом дырявым шатром повисла тишина, после обвального грохота обстрела особенно тягостная. Привалившись спиной к валуну, как казак к теплому боку коня, Стелла щурясь, разглядывала скошенные скулы скал, заливаемые сумрачным солнцем, бессмысленным и беспощадным, как джихад. Она вспомнила, как вчера они наткнулись на разгромленную колонну. Обугленные, перекрученно-черные скелеты сожженных "КрАЗов" и "ЗИЛов", розоватый пар над сохнущими на солнце кровяными лужами и бьющий в ноздри резкий до слез запах жженой резины и горелого мяса.

От воспоминания об этом запахе что-то подкатывает к горлу, и все существо начинает судорожно выворачивать на подкладочную сторону. И все ароматы Аравии бессильны...

- Одного не пойму: как ты могла здесь оказаться? - заговорил Голицын неузнаваемым, словно выгоревшим голосом. - Из тебя такая же медсестра, как из меня медбрат.

- Почему это? - хмуро отозвалась Стелла. - Могу оказать первую и последнюю медицинскую помощь. Любому. Легко.

- Ну, это понятно... Другое непонятно: зачем надо было документы подделывать? Я ведь справочки наводил: не восемнадцать тебе лет, а семнадцать.

- А ты поделись этим радостным открытием с особым отделом, посоветовала Стелла ласковым голосом. - Глядишь, медаль дадут.

- Нет, правда, - не унимался Голицын, - что подвигло? Героической смерти ищешь в силу несчастной любви? - И он негромко пропел на мотив Окуджавы: - Я все равно паду на той, на недалекой, на афганской, и пионеры в белых гольфах склонятся молча надо мной...