Пампасы сухие, как памперсы. Едем по грудь в лунном свете. Он такой сиреневый, зыблющийся, слоящийся, как сигаретный дым. Лунная дымная вода, всего на свете и колыбель и могила.
Весна, впрочем, тоже ничего. Степь ожила, миллиарды грустных грызунов бегут с тонущего корабля этого мира. Весна, весна, пора любви. Ни хрена ни пора, а уже поздно. Не осталось даже пустоты в сердце. Безнадежность воскресает первой.
Бабское проклятое начало. Ну на хер надо, чтобы кто-то непременно облизывал боготворящими глазами, шершаво-нежными, как собачий язык?
Цыгане. Типа разноцветные кибитки, костры, песнопения. Медведь на цепи. Шестилапый, как Шива. Короче, классика тоски и воли. Славно мы с Голицыным оторвались... Самогон у них злой. Не иначе на крови христианских младенцев настаивают.
И говорит Иван Грозный:
- Что же вы стоите, боярин? Берите кол и присаживайтесь.
М-да. Такая вот с нами приключилась "Неоконченная пьеса для законченных мудазвонов". Правда, Голицын?
А вот и типа осень. Колючая, как осиновый кол и холодная, как пальцы маньяка на горле. Ночью сна нет и в третьем глазу. Пялюсь во мрак, слушаю жестяной шелест лысеющего леса. Луна клеит слюной к небу скользкий, зыбко-зеленый, стеклянный сумрак. Пьяный лес вогнал бивни стволов в прелый паркет листопада. Ко мне, ко мне, моя волшебная коробка! Во бля! Достижение. Не попала глазами в небо после первого вдоха чудной субстанции. На пыльной платине луны то ли следы собачьих лап, то ли зубов дракона. Луна разрастается, разгорается, сияет сладко и страшно. Как монета на веке мертвеца... Можно бросить пить, но бросить дышать - невозможно. Что бы там Голицын ни буровил по этому поводу.
Свет в конце тоннеля. Быть может он там и есть, но я не хочу ползти на брюхе. Да и в начале тоннеля - тоже свет, не так ли? Кажется, жена Лота однажды в этом убедилась.
А мне лично осень по нраву. Весь этот ясный янтарь и гордая горечь, и праздничный холод голубизны в стынущем небе.
Поблескивает катана в иссиня-изумрудной мгле. Без церемоний разглядываю спящего Голицына. Интересное лицо. Сахарный, лунный загар. Пепел волос приобрел палевый оттенок в льняных лунных лучах. Если он застукает меня за этим занятием, то-то смеху будет...
Каждый понимает в меру своей испорченности. Стало быть, абсолютное понимание доступно лишь человеку бесконечно испорченному. То есть мне. И я объясняю Голицыну:
- Нет ничего проще доставания катаны из воздуха. В пространстве вокруг тебя существует в непроявленном виде любая вещь. Позволь ей воплотиться в твоей руке. Нет закона, запрещающего это.
- А если я "Боинг" захочу? - спросил он наивно.
- А удержать его в руке сумеешь?
Вот в чем вся уловка 666. Самурай. Абсолютный слуга. Мертвый и потому бесстрашный и не сомневающийся. А мы с Голицыным не можем быть слугами даже сами себе. Ну нет у нас царя в голове. Одна конституционная анархия. Для нас это место. Сумрачный рай самураев. Мы здесь, как кошки Шредингера, ни живы, ни мертвы. Комбинация волновых функций. Нас мог бы вернуть в мир чистой материи взгляд стороннего наблюдателя. Но некому приподнять крышку этого ненавистного неба и заглянуть в черный ящик, в котором мы играем в свои странные, неподвижные игры. Впрочем, есть способ..."
Голицын выключил плеер и снял наушники. Болезненно яркие воспоминания о том, чего не было никогда, грозовыми тучами кипели у него в голове. Печальный лес, черно-белое, как знак "инь-янь" сиянье луны... Косой осенний свет, и на цепях, прибитых к соснам, раскачиваются пустые качели...Ксения танцует в тумане, смеется, черпает ладонями призрачный пар. Блестит катана, заткнутая за пояс кимоно лезвием вверх...
Бред! Не было этого с ним, не было! Потому что не было никогда!
Впрочем, что причитать, есть же телефон...
Он набрал номер. Ответил раздраженный мужской голос, показавшийся Голицыну смутно знакомым.
- Я могу Ксению Ворон послушать? - осведомился Голицын.
- Нет. Улетела птичка.
- Простите, не понял.
- Слушай, Дима, не заламывай ручки. Ты взрослый мужик, а не Анна Каренина. Твой поезд ушел. Ты свой выбор сделал. Он был свободным, но не был правильным.
- А с кем я говорю?
- Сам знаешь, с кем.
На том конце провода повесили трубку.
А Голицын отчего-то припаялся глазами к ладони своей правой руки. Он глядел так до тех пор, пока ни почувствовал холод витой рукояти катаны, пока ни увидел блеск полированной цубы и мерцание лезвия.
Просто нет закона, запрещающего это.
А есть ли вообще закон, запрещающий ему, Голицыну, что бы то ни было?
Нет.
