Расскажи нам, старый вед – То ли царь ты, то ли вед. Сколько, сколько тебе лет? И ни спрашивать ужо, сам не помнишь? Хорошо. «Ничего хорошего!» – Доколе войны нам терпеть? «Жизнь без того сложная: сложим год, сложим два, не осталось ни шиша!» – Так какой, скажи, ты вед, коль не знаешь сколько лет осталось жить до мира? «Мир. Такое было? — призадумался наш дед. — Жили в мире или нет, сколько войн идёт в миру? Старый стал я, не пойму. Нет, не вижу сквозь века!» И печальные полка собирались в бой, бой через бабий вой, вой уходили далеко — в соседне поле. Глубоко зарывались в землю-мать (оборона) и не встать! А кто не встал, того поднял старый, старый, старый вед. Похоронит или нет? Да куда ж он денется: проживёт ещё сто лет, не изменится! Закидает всех землёй: «Спи, дружинник!» Песню пой о языческих богах. Старый вед сидит в ушах и считает нам года: «Раз и два, и два, и два…» – Так сколько до мира осталось? «Лишь бы Русь не сломалась, а всё остальное неважно: отмоем, грехи не сажа!» Чернокнижник
Чернокнижник, чернокнижник, отворяя дверь веков, он из книжек, он из книжек время черпает своё. Чёрный старец не стареет, вечный пленник не сердит, он в своих оковах книжных уже тыщу лет сидит: за листом листы листает, шепчет в бороду слова. Всё на свете старец знает, но не скажет никогда, что на небе зла немало, на земле его полно. Рвёт листки он и кидает: клёна, липы – всё равно. У костра огонь играет, чёрной ночью звёзды спят. Чернокнижник что-то знает, его волки сторожат. Совы ухают глумливо, ворон карчет, ночь прошла. Губы старые сварливо: «Ещё годика бы два!» Два и десять лет пройдёт, его жизнь не заберёт Смерть – прохожая старушка, чернокнижнику подружка. Чернокнижник, чернокнижник, отворяя дверь веков, он измучил свои книжки: листы плачут от оков. Переплёты, переплёты, судьбы переплетены. На которой ты странице? Не расскажет и не жди! Смысла нет в листанье ветхом, он хотел бы умереть. Но что вечно, то заветно, сто веков ещё терпеть! Чернокнижник, чернокнижник, чёрна, чёрна голова: «Сколько же прочёл я книжек?» — бел-белы его слова. Ой ты, пан Гайдук Ой ты, пан Гайдук, ты куда идёшь, куда идёшь, куда крест несёшь: толь к поклонной горе, а то ли по ветру? Чего дом родной тебе уж не по нутру? Может, турка ты погнал, чи Мамая не застал, али варвара пытал или до смерти устал? Гайдук-Гайдучок, старый, сирый мужичок на младом коне, скачи скорей во двор ко мне! Я паночка-панова по имени Прасковья. Не гляди, что я с Руси, я со старой повести, я из древних времён. Мы про Украину споём: «Эй-ей-ей, на Руси были, были волости: раз – киевская Русь, два – киевская Русь, три – Киев стольный град, четыре – Харьков общий брат и князь Владимир владеет миром! Ну что, берёшь меня в жёны?» – Старый я, обожжённый! — развернулся и пошёл, крест воткнул и отошёл. А я поплакала и с Саратова нашла себе великана Михайло чудака, буяна. А когда родила, то спела песнь про Гайдука: «Ой люли, люли, люли, по свету ходят мужики ни себе, ни людям. Расти, мой сын. Забудем.» Десятый воин Не просилась я за Русь стоять – плакала. И берёзонька кивала мне: «Жалкая!» Жалкая я, горемычная, к горю, беде непривычная. Но если надо, так разойдусь: с врагом-мужиком подерусь! Дралась я с мужиком да билась, вскоре дитё народилось. Вот сижу у люли и плачу: «Сколько можно же уже, десятый мальчик!» Десятый мальчик войнам только нужный, на погибель косяками ходить дружно. Мне бы девочку, чтоб плакать не устала обо мне: «Родная моя мама!» |
