На что Сашка лишь разводил руки, да пожимал плечами.

Хотя Долгов и сказал-то в сердцах, чисто эмоционально:

– Сучка, ох, и сучка!

– Не смей так говорить! Я… я… люблю, понял?!

Во-вторых, после бани, когда залпом выпивался первый стакан водки, Петька расслаблялся и… плакал! Плакал навзрыд, со всхлипами.

– Ну, скажи, скажи, зачем она так? – сквозь слёзы и всхлипы спрашивал друга. – А я ведь люблю её, люблю-у-у-у!

Сашка дотягивался до могучего плеча товарища, с чувством сжимал, и молчал.

– Вот чтобы ты сделал, Сашок, если бы твоя Танька тебе так как Ленка мне?

– Чур, меня, чур, – украдкой крестился Сашка. – Не знаю, Петя, не знаю. Уж прости.

…В эту пятницу всё шло согласно ритуал: банька, первый стакан водки, Петькины слёзы.

– А ведь они встречаются, как и прежде, Сашка, – пьяно плакал товарищ. – Что, что мне делать? Умом понимаю, что надо уйти, оставить её, но там Светка, – и снова рыдал до всхлипов, до икоты.

– Не спеши, – на этот раз Сашка решился на совет. – Перебесится и всё вернётся на круги своя.

– Не могу я, не могу! Уйду!

– Не торопись. Уйти ты всегда успеешь. Уходя, надо знать, как вернуться обратно, – у Сашки проснулись вдруг философские начала.

– Ну и? Слишком уж ты мутно говоришь.

– Есть мудрая китайская поговорка, – Сашка достал последний козырь.

– А причём тут китайцы?

– Она гласит, что надо подождать на берегу реки, пока мимо проплывёт труп тигра.

– Ты на что намекаешь, философ? Ленкин труп? Или того? Предлагаешь убить их, что ли?

– Дурак ты, Петя. Это образно так говорят китайцы.

– Поясни!

– Я же говорю, что Ленка перебесится и вернётся к тебе. У того ведь тоже семья, двое детей. Я узнавал. У Ленки и хахаля её этот, как его? Блудулизм у них, во как. Это болезнь возрастная такая. Она проходит. Ты только жди, не торопись рвать по живому. Светланка у тебя есть. Это – главное.

– А ты откуда знаешь про болезнь, про блудулизм?

– Книги читаю, а не устав караульной службы и не уголовный кодекс, – глубокомысленно изрёк Сашка.

– О-го-го! – с нотками восхищения произнёс товарищ. – А у нас почему её нет, болезни этой? У тебя? У меня? У твоей Таньки?

– Она у того бывает, у кого ума маловато. Это умственная болезнь. Черепная коробка есть, а мозги в ней болтаются, как это, что в проруби. Мало их на объём черепа. Пустота в коробке заполняется блудулизмом. Это как раковые клетки, только не смертельно. Лечится временем. Ну, и ещё кое-чем, более кардинальным, но тебе при твоих данных лучше не знать.

– Ух, ты! – опять восхитился познаниями друга, и на всякий случай потрогал свою голову.

…Сегодня Петя пришёл чуть раньше со службы.

Собрал в чемодан одежду, сложил полицейскую амуницию. Вчера договорился и снял квартиру. Больше терпеть сил не стало. Потом заберёт к себе Светку.

Он взял вещи, направился к выходу.

В это время открылась дверь в детскую комнату.

– Т-т-ты п-п-почему дома? Почему так рано из школы? – заволновался вдруг Пётр.

И увидел глаза дочери: родные-преродные, голубые, большие, большущие, полные чистых-пречистых слёз.

– Папа! Папенька! Не уходи, папочка, миленький, не-у-хо-ди-и-и-и, родной мой!

Светка кинулась к нему, прижалась худеньким тельцем, дрожала вся.

Если бы в это мгновение у Петьки отрывали бы руку, ногу, четвертовали бы его, по кусочку откусывая живую плоть, жгли бы на медленном огне – он бы стерпел. И звука бы не издал. Помимо того, что он добрый, он ещё и сильный. Но слёзы дочурки… этого Петя вынести не мог! По определению. От слова совсем.

– Что ты, что ты!

Он прижимал самого родного на свете человечка и с трудом сдерживал себя, чтобы не заплакать. И мучительно подбирал слова:

– Что ты, что ты! Это я в гараж… очистить шифоньер… вот. Лишнее накопилось.

– И парадный мундир с наградами? – шептала в ухо дочурка. – И кобуру, да? Не уходи, папа, миленький, родной мой, не уходи. А как же я? Я тебя люблю, люблю, люблю-у-у-у! И маму люблю-у-у-у! Я вас вместе люблю-у-у-у!

– Это… это… по ошибке, Светик, – оправдывался Петька. – Нечаянно положил. Сейчас вернём всё на место.

– Я помогу тебе, папочка. Ты только не бросай нас, не уходи. Ты ведь добрый. Я тебя люблю-прелюблю!

– Что ты, что ты, – твердил Петро дрожащим голосом. – Я терпеливый, я дождусь, – говорил загадочно, целуя мокрые глазки дочери. – Верь мне, верь, Светик. Тигр проплывёт, вот увидишь. Так оно и будет. Китайцы мудрые. Проплывёт, куда денется. Побесится, побесится, и приплывёт к нам. Выздоровеет.

Сашку называли Нежданкой. Почему именно так, а не иначе? Да потому, что появился он в семье совершенно неожиданно. Уже было шестеро детей, куда больше?! Ан, нет! Сашка возьми и заяви о себе. Куда деваться отцу с матерью в таком случае? Вот и явился миру Нежданка.

Всё бы ничего, да заметили люди, что с самых малых годков мальчишка больше знается с птицей, животиной, иной Божьей тварью, а вот со сверстниками или с кем старше – вроде как сторонится их, не привечает. А то и не замечает. Странно это сельчанам: почему ни как все? Что только ни делали: и убеждали, и объясняли, и, чего греха таить, поколачивали иной раз, а принудить так и не смогли. Насупится, зубки стиснет, кулачки сожмет, затрясётся весь, побледнеет лицом, и хоть ты кол ему теши на голове, стоит на своем. Махнули рукой, отстали от парнишки. Мол, что с него взять можно? Нежданка, одним словом, вот и весь сказ.

Только Сашка не переживал: чего зря обижаться? Люди есть люди: всегда в душу друг дружке лезут без спросу. И чаще всего стараются нагадить там, напаскудить, испортить настроение. Их, людей этих, не переделать. Пусть живут, как умеют, лишь бы его не трогали. А сам глазёнками зырк по двору: нет ли рядом друзей настоящих, верных? Тех, с кем душе легко, сладостно. И уходил в дальний угол двора под навес, где отцовский верстак с инструментами. Родитель доверял Нежданке – не испортит.

Возьмёт, бывало, мальчишка веток боярышника с палец толщиной, обязательно хорошо высушенных, и давай зубья для граблей мастерить. А куры тут как тут: у ног снуют, копошатся. Вдруг и им что перепадёт? Иль их помощь потребуется? Да мало ли чего…

Кот рядышком пристроится, в стружке спать наладится: покойно ему с Нежданкой.

Петух на верстак вскочит, наблюдает да диву даётся: как это ловко из неказистой колючей деревяшки изящная и полезная вещица получается?!

– Нравится? – спрашивал мальчишка, лукаво щурясь.

– Ку-ка-ре-ку! – отвечал кочет, восхищаясь мастерством Нежданки, хлопал крыльями, аплодируя.

– Да ладно, – смущался Сашка. – Вот батя мастер так мастер. А я учусь только.

Воробьи по веткам скачут, наблюдают с высоты. Даже сорока усядется на коньке избы и ну стрекотать, разговаривать с мальчишкой.

– И ты туда же, – нехотя отмахивался от птицы парнишка. – Не до разговоров, извини, белобока.

Она и не обижается, напротив, слетит с крыши, сядет на плетень, чтоб рядом быть, чтоб лучше видеть.

Собачонка не отходит от Сашки, преданно в глаза заглядывает, оберегает от злых людей.

Услышал однажды Нежданка истошные птичьи крики. Это сорока попала в силок, запуталась, бьётся крыльями, кричит истошно. А тут и деревенская ребятня подоспела. Смотрят, как сорока в силке бьётся, криком исходит. Смеются.

Растолкал толпу Сашка, освободил птицу. А она обессилила, крылья повредила, лететь не может. И снова ребятня смеётся, палками да снежками давай бросать в раненую сороку.

«Забьют ведь», – подумал Нежданка.

Подбежал к птице, руки расставил, закрыл собой:

– Не смейте! – кричит. – Это тварь Божья! Она боль чувствует! Она жить хочет!

А ребятишки не унимаются. Напротив, поступок Сашки ещё больше раззадорил их. С новой силой бросать палки да снежки стали. И всяк норовит в птицу попасть. А некоторые и в Нежданку целили специально. Не единожды комья снега да палки ему попадали. Больно! Однако ж сороку спасал, не уходил.