– Главный страж, приступай к обязанностям, – донёсся заглушённый расстоянием и шлемом голос.

Аскольд понял, что не может шевельнуться. Несмотря на жару, он почувствовал себя так, будто в глотку всыпали два мешка толчёного льда.

– Займёшь дом Нгоа! – прогудело из недосягаемой дали.

Когда Аскольд сумел побороть доходящий до ужаса трепет перед правителем, тот уже повернулся спиной и так же не спеша вышагивал в сторону шатра. Только теперь Аскольд заметил оставленный у калитки ятаган. Тот самый, что принадлежал Нгоа.

Он заставил себя подойти, взять оружие. После этого прикрыл калитку, повернул ручку. Теперь он – главный хранитель покоя правителя. Это не укладывалось в голове, но размышления оставил для более подходящих времён.

2

С тех пор прошёл год. Аскольд почти освоился в роли главного стража. Хижина, которая досталась ему от пропавшего Нгоа была просторнее прежней. И здесь стояла кровать – настоящая, а не та лежанка, на какой привык спать Аскольд. Но мысли о Нгоа печалили. Поговаривали, тот отправился в соседние земли с важным поручением, но некоторые стражники шептались, что его убил правитель и то ли просто закопал у шатра, то ли съел его сердце. Не то, чтобы Аскольд верил в эти бредни, но оставалось неясное чувство, от которого щемило сердце.

Близился праздник Жертвоприношения. В этот день посёлок оживает: приезжают купцы, стягиваются, как шмели на мёд, бродячие актёры. Но прежде главный страж должен выбрать одного из провинившихся рабов и казнить во славу богам. Аскольд направился к столбу наказаний. Вкопанный в землю толстый ствол дерева стоял на самом краю карьера, в котором рабы добывали «глаз орла» – прозрачный кристалл, из которого на востоке делают украшения.

Его появление заметили сразу. Если Нгоа мог подобраться к цепочке стражников, охраняющих рабов, незаметно, то белая шевелюра Аскольда привлекала внимание издалека. Он заметил, как вооружённые копьями мужчины перестали переговариваться, замерли, в почтении склонив головы.

– Почему пусто? – с ходу бросил Аскольд, заметив, что у столба наказаний нет ни одного раба.

Ближайший из стражников, молодой Салиф, сжался, словно ожидая удара.

– Они уже неделю работают, как термиты, – пролепетал он. – Знают, праздник близится. Никто не хочет оказаться у столба.

Естественно. Так происходит каждый год. Аскольд вспомнил себя, когда ещё мальчишкой попытался возмутиться ускорившемуся темпу работы. Он тогда таскал мешки с отработанным грунтом наверх. Но старый Хаим, жилистый бородач, схватил его за руку и прошептал:

– Малыш, в тебе сил больше, чем во многих. Потерпи несколько дней. Не позволь им убить тебя ребёнком. Вырастешь – сам решишь, как поступить.

И Аскольд послушался. Стал работать лучше всех. Злость никуда не делась, но старик умел сказать так, что не оставалось ничего иного как послушаться. Ведь по большому счёту он и вправду ничего не может сделать, пока мал. Зато когда станет взрослым, скинет стражников в карьер, разделается с Вакати и освободит рабов. Так думал он тогда и пронёс эту мечту через всю жизнь. Но реальность оказалась сложнее детских грёз, поэтому ему до сих приходилось усмирять гнев, выжидая более удачный случай реализовать задуманное.

Солнце стояло в зените. К западу, над песчаным барханом, наматывали круги стервятники. Аскольд отстранил Салифа, заглянул вниз. На самом дне карьера копошились тёмные фигурки. Ему не нужно было приглядываться, чтобы понять: мотыгами машут самые крепкие из мужчин, женщины орудуют лопатами, опытные старики промывают руду через сита. А по спиральной тропе ползут молодые рабы, у каждого на плечах мешок, из которого сочится грязная жидкость. Кому-то из тех, что с мотыгой, выпадет счастье стать стражником. У женщин и стариков такого шанса нет.

– Чтоб к вечеру здесь были как минимум двое! – рявкнул Аскольд, ткнув пальцем в сторону столба. – Передай остальным.

Он развернулся и пошёл прочь, стараясь не думать о смятении, в котором оставил Салифа. Но в большей степени – о том, что привязанными к столбу окажутся ни в чём не повинные люди, потому что теперь стражники не станут ждать проступка, а схватят первых попавшихся. Так уже было и не раз.

Он вернулся в хижину, упал на застеленную верблюжьим пледом кровать. Должность главного стража позволяла меньше времени находиться на солнце, и за такой подарок Аскольд благодарил богов. Он не знал, какие они, боги, потому что рабов пригоняли из разных земель, каждый верил во что-то своё, а северных богов Аскольд не помнил. В памяти всплывали неясные образы исполинского молота и стены огня. Одно лишь слово засело в мозгу накрепко: «Гйоль» – волшебная река2, которой никто не видел, хотя других рек в тех краях в избытке.

Пошарил рукой в мешке из воловьей шкуры, который служил местом хранения продуктов. Захватил горсть сушёных фиников, кинул один в рот.

Он не раз беседовал о богах с Хаимом. Старик на долгие годы стал его единственным другом.

– Какие боги правят в тех краях, откуда ты родом? – спрашивал Аскольд в редкие минуты передышки. Всё остальное время, от восхода и до заката рабы рвали жилы в карьере.

Хаим улыбался, но в глазах таилась печаль.

– Бог един, и он везде, – загадочно произносил старик.

Аскольд сердился:

– Так вот почему ты здесь. У тебя всего один бог, конечно, он не может защитить тебя от чируви3! И как он может быть везде? Ты же не бывал везде. Где твоя деревня?

Хаим отхлёбывал мутной воды из глиняной чаши, задумчиво прикрывал глаза:

– Нет у меня деревни. Мой народ разбросан по всему миру. Когда-нибудь всевышний приведёт нас к земле Обетованной, но пока нужно ждать. Смирение, друг мой.

У Аскольда сжимались кулаки.

– Смиряются трусы! Боги любят отважных. А ты рассуждаешь, как раб.

– Мы все рабы, если ты не заметил, – Хаим обвёл руками отдыхающих на дне карьера людей. Некоторые сидели прямо в грязной воде. – Но даже они, – он поднял палец вверх, указывая на охранников, чьи фигуры темнели на краю карьера, – тоже рабы, как и Вакати. Как и все смертные.

– Мой народ свободен! – выкрикнул Аскольд, – И я тоже стану свободным и освобожу остальных!

Старый Хаим только пожал плечами и отхлебнул воды. Даже теперь, по прошествии стольких лет, Аскольд не понимал смирения друга. Время научило его обуздывать гнев, но только для того, чтобы тот вырвался, когда настанет час.

3

Жертву выбрал наугад. Тощий араб с язвами на лице. Трое суток просидел тот, привязанный верёвкой к столбу, обессилел, глаза ввалились. Аскольд надеялся, что приговорённый не станет слишком усердно молить о пощаде, и тот словно услышал его мысли, покорно поднялся, без лишних слов двинулся к месту казни. Стражники приволокли собранные рабами пучки сухой травы, сложили у основания жертвенного столба. Высушенное человеческое дерьмо отправилось туда же. Араб позволил связать себя и только после этого рванулся. Не вышло – конопляная верёвка держала надёжно. Двое стражников подогнали приговорённого к столбу, привязали. Тот молча таращился на заполнивших площадь жителей. Те оживлённо перешёптывались.

Аскольд принял из рук стражника горящий факел, подождал команды правителя. Вакати вяло махнул рукой (он восседал в боевой экипировке на высоком кресле, поставленном точно по центру площади, красные рога на золоте шлема смотрелись зловеще). Аскольд, скрипнув зубами, поднёс извивающееся пламя к пучку травы. Огонь, похожий на прожорливого зверька, перекинулся на новую пищу. Раб заорал. Аскольд видел, как чернеет и пузырится кожа, как извивается в муках тело, и просил богов, чтобы это поскорее закончилось. Он с отвращением покосился на замершую толпу. Никакого сочувствия, в сотнях пар глаз только любопытство.

Потянуло горелым мясом. В горле запершило. Наконец несчастный затих. Костёр почти прогорел, зато небольшой огонёк угнездился на обвисшем трупе – кожа на правой ноге свернулась рулончиком, и вот этот рулончик неторопливо горел.