— В ответ я могу лишь повторить Солженицына: «Я заранее объявляю преступным любой суд над Русской литературой, над любой книгой, над любым автором, над любой свободной мыслью».
Я фыркнула.
— Почему Вы смеётесь?
— Потому что если бы политическая власть оказалась в руках у Солженицына, то была бы такая цензура, что Советская власть показалась бы ещё мяконькой.
— Почему Вы так думаете?
— Потому что идеальная страна его воображения — царская Россия, а в ней Вы сами знаете, что было.
— Давайте, лучше не будем о политике, — вмешалась в разговор моя мама.
— Но ты же сама начала.
— Ладно, молчу, молчу.
На этом разговор на некоторое время прервался, Галицкий углубился в свою тарелку, а потом мы перешли к песням.
Пока шли песни, не связанные с политикой, я сидела, молчала и слушала. Надо сказать, что положенные на музыку, его стихи не вызывали такого замогильно-замораживающего эффекта. Одна песня мне даже понравилась. Это была баллада о короле. Этот король не знал ни любви, ни наслаждений, а знал только одну войну, к которой его болезненно тянуло. Баллада оканчивалась словами, что надо попытаться понять этого короля, но не становится таким, как он. Самое забавное, что последние слова можно было отнести к нам с Галицким. Чтобы победить своего врага, мне нужно было его понять. Но увы, его истинные намерения я разгадала слишком поздно, когда поправить уже ничего было нельзя… А тогда, я помню, перед этой песней он сказал: «Главное — никому не сделать бо-бо». У меня тут же возник вопрос: как совместить сей гуманистический императив с фразой «лучший вид на этот город — если сесть в бомбардировщик» и пренебрежением к советским людям-тараканам? Но в тот момент я не решилась задать его вслух и продолжала сидеть молча.
Так продолжалось до одной песни, в которой злобно осмеивалось наше прошлое. Многочисленные цитаты из братьев Покрасс, Лебедева-Кумача и других советских поэтов 30-х перемешивались с многочисленными аллюзиями на ГУЛАГ, куда отправляли за пресловутые «полразговорца». А кончалась песня словами про акына, который «в российском просторе о батыре Ежове поёт». Из этого следовало, что раз тогда были репрессии, то все песни тех лет, те самые, что «строить и жить помогают» ничего не стоят и ничего не заслуживают, кроме сплевывания… Я поняла, что не могу больше молчать. Всему же есть придел. Не знаю, как я отважилась, со мною никогда такого не было, ни до, ни после, но я встала и громко сказала:
— Вы… Вы не имеете права!
Молчаливая растерянность, недоумение, испуг были мне ответом.
— Нельзя смеяться над людьми, которые жили в те годы. Мы им обязаны всем, даже жизнью. Ведь если бы они тогда не построили могучего государства, не победили в Великой Отечественной войне, то что бы тогда с нами было? Поэтому нельзя, стыдно над ними смеяться. Это свинство! Поймите Вы это, наконец! — последние слова я почти выкрикнула. Я была опять не совсем я, а «комсомолка» из доперестроечного времени. Хотя разница между ней и мной сегодняшней лишь в том, что она осмелилась озвучить то, что я думаю обычно в таких случаях лишь про себя. В душе я теперь жалею, что я больше не она, её смелость очень пригодилась бы мне в этом мире…
— Поймите, я нисколько не отрицаю заслуг советского народа в борьбе с фашизмом, но наряду со светлыми страницами были и тёмные, о которых нельзя забывать…
— Значит, Вы всё-таки признаёте, что были светлые страницы? Что были великие стройки и победы? Тогда зачем Вы мешаете их с грязью?
— Затем, что они были достигнуты слишком дорогой ценой. Никакая стройка, никакая мировая гармония не стоят и слезинки ребёнка! Потому что нельзя гордиться страной, где одни люди ставят других к стенке за идеи, которые уже потому неправильны, что требуют того, чтобы ради них ставили кого бы то ни было к стенке!
— Значит, Вы считаете, что мы должны стыдиться своей страны и своей истории?!
— Да, такой страны и такой истории нужно стыдиться! Я верю, что грядёт новый Нюрнберг, на котором будут осуждены Сталин и его преступный режим! Хрущёв сделал кое-что, но крайне мало. Необходим суд над всей преступной системой!
Господи, как в постперестроечной школе! Сиди и слушай всякую ахинею. А твои возражения заведомо не воспринимаются всерьёз. Ведь «ты тогда не жила и не знаешь, как было плохо», хотя в чём заключалось это самое «плохо», внятно объяснить не могут.
— Вот что. Я поняла вашу мысль. Но не могу с ней согласиться. Во-первых, насчёт истории. Я учусь на историческом факультете и могу с уверенностью сказать: все народы и во все времена идеализируют своё прошлое и любят, любят свою историю! Видимо, без этого народ как народ не может сохраниться. Это только у нас со времён Чаадаева в среде интеллигентов пошла дурацкая мода — охаивать собственную страну. Мол, выбранил свою страну — сразу чувствуешь себя умным! Хотя, на самом деле, моральное право критиковать свою Родину имеет право только тот, кто её действительно любит! Любит горячо, до боли в сердце! Любит не благодаря, а вопреки! Вопреки всем бедам, которые обрушивались на его Родину в настоящем или прошлом! Вопреки всему тёмному, что есть в его стране! А иначе это пСшло, это свинство! Но только у нас принято почему-то стыдиться своей Родины. «Но из грехов нашей Родины вечной не сотворить бы кумира себе!» Мы почему-то стесняемся гордиться ею, хотя, как и любой другой народ, имеем на это полное право!
— А нИчем гордиться! — опять встряла моя мама. — Мы, русские, вечно щёки надуваем, какие мы замечательные, хотя за границей улицы чище и товаров на прилавках больше.
Опять двадцать пять! Моя мама очень легко поддаётся чужому влиянию. Она — как шарик из воска. Наслушалась Галицкого и теперь поёт с чужого голоса.
Хотя, я, наверное, слишком строга к своей матери. У неё просто очень плохая память, и когда ей говорят что-то, она просто не может вспомнить, что раньше она слышала на эту тему нечто противоположное. Поэтому ей трудно сопоставлять и сравнивать. Мне очень жаль, что это так, в этом её беда, но, увы, именно это делает её такой уязвимой для пропаганды. Я её очень люблю, она у меня милая, хорошая, но я не могу не рассказать об этом. Ведь таких людей, как моя мать, в стране множество…
— Но разве у остальных народов всё всегда благополучно? И, тем не менее, они гордятся собой! Вот Вы, Иосиф Моисеевич, во Франции, в Америке, в Израиль с концертами бывали… И хоть где-нибудь видели, чтобы люди хаяли свою страну? Нет, везде все уверяют, что они самые замечательные! А если бы Вы попробовали сказать тем же французам, что нехорошо так гордиться своей страной, вас бы просто не поняли! Они ведь могут считать свою страну великой, несмотря на все тёмные страницы её истории. И мы не должны считать себя людьми второго сорта ни по сравнению с Европой, и тем более с Америкой и её антикультурой!
— Вы ещё обвините меня в низкопоклонстве перед Западом! В духе лучших сталинских традиций!
— Но я же не виновата, что Вы этим занимаетесь!
— Ага, значит, всё-таки обвиняете? Думаю, что Сталин и его клика потирают на том свете ручки от удовольствия, видя столь активную продолжательницу их дела!
— Значит, Вы обвиняете меня в репрессиях? И кого же я, по-вашему, расстреляла?
— Пока никого. Но если дать вам в руки маузер и отправить вас во времена гражданской войны, то боюсь, Вы бы проделали мне в черепе дырку…
— В те времена, я боюсь, и у вас был бы в руках маузер, и ещё неизвестно, кто бы кого поставил к стенке!
— Но гражданскую войну развязали красные!
— Нет, белые!
— Если бы красные не устроили революции, то не было бы никакой гражданской войны!
— А значит, без революции было бы лучше?
— Да, конечно!
— Вы мне мозги не пудрите! Ведь всем, что у нас есть, мы обязаны Советской власти! Образование, культура нам бы без неё никогда не достались. Вы, верно, просто не понимаете, что бы с нами было без Советской власти!
— Ну и что бы было?
— Я уже говорила, что. Я не училась бы в Университете, а была бы босоногая Маруся-гусятница. Ведь у меня же предки как раз и были кухарки да прачки! — затем я вдохнула и попыталась заговорить спокойнее, — Вот представьте, Иосиф Моисеевич, что в руках у вас волшебная палочка, с помощью которой можно было бы изменить историю. Что бы Вы тогда пожелали?
