Литмир - Электронная Библиотека

Daredevil

ИГРА СО СПИЧКАМИ

Памяти жертв терактов постперестроечного времени посвящается

Билеты смерти

Литературному исследованию подлежат не только те поступки, которые человек беспрепятственно совершает, но и те, которые он, несомненно, совершил бы, если б умел или смел…

М. Е. Салтыков-Щедрин.

История, которую я хочу вам рассказать, произошла зимой 2002–2003-его года. Произошла или могла произойти. Дело в том, что я — единственная, кто помнит о том, что было. Или не было…. Впрочем, если вы дочитаете до конца, то сможете сами решить, что здесь вымысел, а что — нет. По правде говоря, мне и самой во всё это трудно поверить. Я долго молчала, но больше не могу.

Итак, меня зовут Маша. Мне 20 лет, и я студентка исторического факультета МГУ. Мои родители тоже работают в МГУ. В общем, я из семьи обыкновенных научных сотрудников, и до недавнего времени страшная действительность нас почти не касалась. Мои родители политикой не интересовались. Мама говорит, что не хочет всем этим грузиться, потому что «все равно она изменить ничего не может», а папа утверждает примерно то же самое, добавляя при этом, что «раз уж что-то глобальное произошло, так уж всё к тому и шло». Раз социализм был разрушен, значит, он был у нас непрочный, в системе был изъян в виде экономических проблем и отсутствия свободы прессы, а значит — ничего не поделаешь, современные безобразия были неизбежны. Хотя я, как историк, хорошо понимала и понимаю, что на дороге истории достаточно развилок, чтобы обогнуть опасные места, другое дело, что мы не всегда выбираем лучший путь… Например, если бы Горбачёв не стал тогда Генсеком или удалось покушение на него в 1986-м, то мы до сих пор жили бы при социализме, и не было бы ни войны, ни терактов, ни нищеты, ни безработицы… Тогда я была в этом уверена, а сейчас просто знаю…

Однажды нам от одних знакомых достались два билета на мюзикл «Notre-Dame», сами они почему-то пойти не смогли. Сначала было решено, что пойдём мы с мамой, но потом, я помню, мне что-то резко расхотелось, и я отказалась. Я говорила, что мне надо готовиться к экзамену, хотя на самом деле это была только часть правды. Экзамен у меня и в самом деле был назначен на послезавтра, но я всё равно уже чувствовала себя к нему настолько готовой, что могла бы не заниматься этим вечером безо всякого ущерба. Просто после «Норд-Оста» у меня вообще пропало желание ходить по театрам, даже не потому, что я боялась, что это повторится, я понимала, что в следующий раз они придумают что-нибудь другое. У Ремарка, я помню, читала, что на войне нужно прятаться в воронку от предыдущего снаряда, поскольку маловероятно, что туда в ближайшем времени попадёт следующий. Нет, мне не хотелось идти просто потому, что при этом мне неизбежно пришлось бы думать о тех, кто вот так же пошёл однажды вечером в театр и не вернулся домой…

Так объясняла я себе это тогда, а сейчас мне кажется, что это было интуитивным предчувствием грядущей катастрофы. Впрочем, это мало что меняет. Даже если бы я тогда прямо сказала, что у меня дурные предчувствия, разве родители восприняли бы это всерьёз? Я помню, как перед одним из концертов сказала, что боюсь террористов. Тогда отец мне ответил стихами, из которых я помню только последние строчки:

«Но к сожаленью, худшее сбылось,
И анархисты подорвали мост,
Но что же, не встречаться из-за этого?»

Я уверена, что заикнись я тогда про свои страхи, он отшутился бы в том же духе.

Я помню, как мы в последний раз ужинали все вместе. Я ещё тогда спросила отца:

— Пап, представь, что у тебя есть волшебная палочка, которая исполняет любые желания. Ты бы тогда сделал так, чтобы не было перестройки?

— Ой, нет.

— А почему?

— Ну, потому что всё равно бы всё рухнуло. В 2000-ом году, например. Или еще раньше.

— Почему ты так думаешь?

— Ну, раз оно так получилось, значит, всё к тому и шло.

— Ну, была бы Советская власть, ну что бы было хорошего, — вмешалась в разговор мама, — вот у тебя сейчас есть компьютер, магнитофон «Филипс». А при Советской власти у тебя были бы только машинка «Эрика» и катушечная «Яуза».

— Не обязательно, — возразила я, — в Китае социализм, а компьютеры всё равно есть. И зато О. был бы жив.

(О. был одним из друзей моего отца).

— Да был бы, — вздохнула моя мама.

— Не факт, — ответил мой отец.

— Почему не факт? Ведь тогда бы не было «Норд-Оста».

— Ну, было бы что-нибудь другое.

Я пожала плечами и не стала спорить. Мой отец — неисправимый фаталист. Нет, он не верит во всякую модную нынче мистику, дело в другом. Он считает, что если какое-то событие произошло, то значит, оно не могло не произойти, и от человеческой воли практически ничего не зависит. Детерминизм, доведённый до логического конца. Может, ему просто так легче жить. Как у Е. Клячкина: «Я уговорю сам себя, будто всё за нас решено, будто всё ворует судьба…». Только я не верю в судьбу. Потому что знаю, что история, в конечном счёте, делается людьми. И именно люди, а не безликие законы несут за ответственность за все ошибки и трагедии.

Итак, они уехали в театр, а я осталась сидеть над учебниками. По десятому разу я прошлась по тому бреду, который нам подают под видом истории, в который раз мысленно исправила наиболее лживые места, затем поняла, что больше готовиться не в состоянии. Было часов восемь, ложиться спать ещё рано, и я решила включить музыку, чтобы развеять гнетущую тоску. Что ни говори, остаться одной в квартире, да ещё зимним вечером, не очень-то приятно. Я помню, в тот вечер было особенно холодно, на улице стоял двадцатиградусный мороз, дул резкий ледяной ветер, и его завывания напомнили мне сказку про Снежную Королеву. Хотя в доме было относительно тепло, на сердце у меня было как-то холодно и тоскливо. Я уже мысленно завидовала родителям, которые сидят в театре и слушают красивую музыку, и отчасти жалела, что не пошла. Если б я знала тогда…

Они там слушают музыку, и я послушаю! — сказала я себе, но так как кассету с «Notre-Dame» я одолжила подружке, то решила поставить одну из кассет серии «Лучшие песни Франции». Вообще-то мои родители — поклонники авторской песни, и я отчасти разделяю их увлечение, но не меньше я люблю французский шансон. Причём стараюсь разбирать слова, они для меня важнее музыки. Итак, я включила магнитофон, и Адамо запел (по-французски, конечно, но я приведу здесь перевод):

Мой маленький дружок,
Твой смех — как солнечный денёк,
Но нынче слёз из глаз твоих
Бежит поток.
Малыш, ну это — ни к чему,
Ты только лишь играл в войну,
По солдатику твоему
Плакать — ни к чему.
Знай, малыш, это ложь!
Знай, малыш, это ложь!
Твой солдатик не погибнет на войне.
Знай, малыш, это ложь,
Игрушку не убъёшь!
Он вернётся к тебе, не сгорит он в огне!
И теперь, война, конечно, невозможна,
И теперь люди стали осторожней,
Никогда уже невинности цветок
Сапог тяжёлый не растопчет
Люди поумнели, мой дружок.
Малыш, не надо рыдать,
Твой солдатик не пойдет воевать.
Мир навеки дарован нам,
Тишину не взорвать врагам.
Малыш, мой дружок,
Видишь — там зелёный лужок.
Твой солдатик там срывает цветок
И вплетает в венок,
И вплетает в венок.
1
{"b":"430706","o":1}